.jpg "Заказать третий номер")
|
Просмотров: 1852
13 марта 2012 года
 Да отродясь там никаких грибов не было – в Грибовке этой самой. Это многочисленное грибовское население так уж мечтало об этом, что и прозвали деревеньку – Грибовка. И на такую уйму народа, как там – девять дворов, – где ж ты напасёшься даров лесных?! Роща была – красивая, огромная, светло-прозрачная – что зимой леденящей, что летом пылким. Но – пустая, выхолощенная какая-то…
Так, ягодки редкие да пара мухоморов с тройкой лисичек мелькнут порой стыдливо – и в кусты… Стеснялись они там расти, считали – не для кого. А зря. Было – для кого. И интересного было в Грибовке полно, и красиво было – очень…
На взгорочке стояла деревня, над речушкой, вся в зелени купалась. И вся такая была – кочковато-пригорчатая, уютная. Дух сиреневый по весне затоплял все окрестности, вливался в щели домов, наполнял их до самых крыш и снова в чердачные окошки изливался на волю, и уносило его ветром вольным – туда, далеко, за рощу, к дороге просёлочной, что вела к шоссе, по которому проносилось, не замечая той Грибовки, всё остальное, яркозвучное мирозданье…
Да и что? И пусть проносится. Суетность одна…иллюзии. А в Грибовке было ВСЁ. Настоящее ВСЁ. Она сочилась – любовью… Непреходящей. Земля, томно вздыхая, нежно тянулась к облакам, те обволакивали лаской поля и леса, и солнце там светило всем, а не как в остальном мире – избранным…
Из девяти грибовских избушек любовью была переполнена чаша двора бабы Нюры да деда Василия, к которым на летнюю побывку приезжала из гарнизона внучка - голенастая, тощая, бледненькая девчушка… Слишком уж часто она задумывалась, хлопая на окружающую жизнь длиннющими ресницами, обрамляющими кругло-синие, колокольчатые глаза под золотистой чёлкой, а излишняя задумчивость – ну, вы знаете – весьма отрицательно сказывается на здоровье – душевном, и, как следствие – физическом. Вот мать и засылала её на летнюю побывку в Грибовку – на откорм и нагул веса с помощью парного молока, сладко-пряного чистого воздуха, солнца, хрустальной колодезной воды и полезной деревенской пищи. Да. Ну, ладно… А ведь выросла та девчушка – в девицу интересную, а потом и в даму – умопомрачительно шикарную, ну, это так, к слову пришлось…
Дед Василий сам был из «бывших», тех, кого распотрошила победоносная революция, восстановив мировую справедливость и всеобщее босотное братство. Рядом с Грибовкой некогда находилось имение, в котором батяня его дослужился аж до господского приказчика. От имения нынче и воспоминаний не осталось – так, заросли черёмухи да сирени по периметру давно и безвозвратно ушедшего… Поэтому дед Василий трудиться на территории Грибовки и близлежащих колхозных угодий, истоптанных грустными коровами, отказывался категорически – гордость поруганная не дозволяла. А трудился он на выезде подальше – на заготовках лесных. Трудился хорошо, и деньги были живые – не палки трудодневные в серых засаленных ведомостях… И поэтому на любовь право имел первостепенное, и правом этим пользовался вместе с женой бабой Нюрой – всеобъемлюще.
Самый пик любви этой, невозможное обострение природное наступало ровно два раза в месяц – в аванс и получку. Всё остальное время любовь тоже присутствовала, но так вяло, подрёмывая, сама себя стесняясь… Но если она ЕСТЬ – как ты её ни прячь, не придавливай – не с того боку, так с другой прорехи – выпрыгнет.
К моменту истины готовилась вся деревня. Бабы суетливо перемывали чашки, загодя стараясь испить чайку, собаки вылизывали пыльную, свалявшуюся шерсть, а курятниковые петухи, вдохновлённые предстоящим, так исступлённо любили своих кур, что путались – которую уже полюбили неоднократно, а кто так и остался – неохваченной. И вот – всё прибрано, чистенько, флора с фауной замерли в ожидании. Бабы надели что поновей, заняли заранее приготовленные позиции – повиснув на заборах, плетнях, на лавочках у калиток примостившись с семечками в горстях, поедаемых в волнительном предвкушении целыми наволочками.
Баба Нюра, как водится, волновалась пуще других. С помолодевшим лицом она ласточкой летала по хате, сотню раз перекладывала-перевешивала рушники, наполняющие дом белым чистым светом, с грохотом отворотя печную тяжеленную дверцу, прислушивалась-принюхивалась к томящейся в мягком жаре лениво побулькивающей еде.
Ну вот, и готово всё…Ну вот… Теперь она садилась на лавку, складывала руки на коленях крестиком, и замирала… Ждала.
Дед Василий был человеком серьёзным, обстоятельным и непьющим. Так, иногда, под настрой души – литр-другой примет, для душевного равновесия. И чего этот литр ему – как слону комар. Огромный был дед, осанистый – порода… Сейчас таких нет, вывелись. Ага. Так вот, значит, в день праздничный получки подъезжала к опушке леса, где трудились дровосеки, автолавка. С продукцией душистой – водка, бублики, одеколоны «Сирень» да «Шипр», дефицит советский для дам – белье нижнее, уж очень нежно называемое – резиновые пояса «Грации», комбинации разноцветные да ночнушки фланелевые, а также кисель в пачках сухой, чай грузинский плиточный, плодововыгодное по рупь-две… Да много чего – праздник, чай…
Дед неторопливо и вдумчиво приобретал гостинцы для жены и внучки, которую любил особливо за то, что глазки у ней были его, голубизной с небом спорящие, а яркостью – с прожектором самолётным. И леденеть могли арктически – как и у самого деда Василия. Не то что у бабы Нюры – тёмные, карие, как и у всей её родни… Нерусь, нехристи… Тьфу ты, пропасть… А ещё он покупал две бутылки водки и одну бормотухи, сладенькой, – для супружницы.
Распив с товарищами-лесовиками одну из беленьких, дед, навесив на шею монисто из баранок маковых, распихав по карманам кулёчки с подарками, направлялся к дому…
Замирала деревня в восторге, когда он ступал на единственную улицу. Продвигался к избе своей, надо отметить, дед Василий хоть и уверенно, но несколько зигзагом – по пути сшибая не к месту вывешенные на кольях заборов на просушку бабьи крынки под молоко. А все потому, что до этого, прилёгши на взгорочке пригрибовском облюбованном, неторопливо, очень аристократично сковырнув щелчком посредством ногтя большого пальца руки пробку белоголовой, дед Василий принимал гостеприимно внутрь своего обширного организма пахучее содержимое оной, и совсем размякал, оттаивал… Заодно выкуривал пару папиросок «Север» для сладости ощущений.
Взойдя в хату, дед одобрительно оглядывал обихоженную горницу, перевешивал баранки на тонюсенькую шею внучки, дополнительно награждая ту жестяной коробочкой с леденцами химически- голубенькими – в цвет глаз, доставал из-за пазухи дефицит советский – сыплющую электрическими разрядами «комбинацию» с кружевными вставками и, подойдя к любимой своей бабе Нюре, любовно пытался всунуть под фартук…
Да щассссс… Баба Нюра уже была в роли. Сконцентрирована на грани вдохновения. Отвернув гордо тщательно начесанную и «залаченную» лаком «Прелесть» польского производства голову в другое пространство, надменно поджав еще яркие губки, она, презрительно елознув плечиком, ненавязчиво так смахивала дареный сверток (не забывая, впрочем, заботливо подхватить его и незаметно забросить за кровать).
Погрустневший немного дед опускался на лавку, заскучавшая внучка с баранками и леденцами, вздернув досадливо бровки, отправлялась в сад – самообразовываться посредством книжек, набранных на лето в школьной библиотеке.
Дед Василий, поглядывая на торчащую истуканом нехристианским около печи супругу, ласково вопрошал: «А обедать мы нынче будем, или так посидим?»
С сердцем отшвырнув дверцу печную, баба Нюра, шумно шурудя ухватом в недрах печки, изливала в горницу божественные запахи духмяных щей… Дед, окончательно растаяв и растеряв бдительность, доставал красненькую, молодецки ухал её донышком о зеркально отшелушенный тесаком стол, и, оглянувшись через плечо лукаво, подмигивал: «Давай, радость моя, по рюмочке – сладенькой?»…
«Радость» была уже готова. Вполне. Созрела. Как пантера, обернувшись вокруг стола, потом подбоченясь, ядовито ухмыляясь, начинала она наконец-то долгожданный монолог: «Ай, оголодал ты тама в лесу, пенёк трухлявай? Кууушать хочешь… Так ведь нажрался уже по самые брови! Пьянь болотная, чёрт сивый. Кушать? А на…»
Скакнув к печи, торопливо налив в миску густой, горячей, сногсшибательно вкусной соляночки, баба Нюра, зайдя с фланга, со словами « Ну, ежли нажрался, так и ннннна, жжжжри добавок!» - победоносно шваркала со всего маху миску о стол, и содержимое той весело, фонтаном разлеталось, оказывалось у деда на коленях, на вороте, обидно текло по бороде…
Взрыкнув разъярённым медведем, дед Василий, ухватив со стола красненькую, вспомнив годы фронтовые, швырял бутылку, аки гранату, в опрометчивую бабу Нюру. Но та тоже, не потеряв квалификации в нежных супружеских отношениях, ловко пригибалась, падала на карачки и, торопливо прошмыгнув под столом, вырывалась на вечереющие просторы.
Карусель любви разгонялась молниеносно… Постепенно наращивая высоту и мощь звука, баба Нюра, простоволосая, раскинув руки крыльями отводящей охотников от своего гнезда птички, неслась к колодцу, визжа на всю область (и пару соседних прихватывая …): «Люуууудииии… Убиваааааюуууут…». Бабы-односельчанки с готовностью подхватывали, удесятеряя, предсмертный визг Нюры и срывались за ней в бег, стараясь особенно не приближаться, издали протягивая просительно ручки к непреклонному в своей решимости прибить свою любимую деду Василию...
Нарезав привычно вокруг колодца несколько виртуозных кругов, баба Нюра целенаправленно неслась к речке, топиться, как раз туда, где воды по колено, а всё грязи больше.
Дед Василий, махнувши на все рукой, возвращался домой, а баба Нюра, окружённая угодливо подвывающими селянками, продолжала рвать на себе волосы и причитать, возясь исступлённо в грязи…
В сумерках, отмытая и переодетая в ту самую дареную комбинацию, упрятанную под новым фланелевым халатом, Нюра, прокравшись в избу, умилительно поглядывая на лежащего на лавке лицом к стене деда Василия, бесплотной тенью накрывала стол. Василий лежал, выжидая, и улыбался в стену. Позже, когда баба Нюра стыдливо, по-девичьи, пряталась за печку, дед вставал, усаживался за стол, одобряя взглядом его наполнение с потной бутылочкой самогона во главе, разливал сей напиток по стопарикам, и притворно-ворчливо буркал: «Нюр… Ну, где ты там? Садись уже... Простынет…»
«Нюр» павой выплывала из-за печи, садилась с краюшку лавки (а «лавка» - это, значит, от аглицкого слова «любовь», уменьшительно такое ласкательное…) и потупляла взгляд. Дед Василий поглаживал её по плечу, она стыдливо попихивала его ногой, придвигаясь поближе, и они выпивали, и что-то ели, и обнимали друг друга за плечи, и шел меж них неспешный ласковый разговор, засиживались глубоко за полночь…
Внучка, вернувшись из сада, бросала взгляд на печку с таинственно задёрнутой занавеской, и, послушав скрытое шебуршание, смешки и весёлый шёпот, оттуда струящийся, презрительно фыркнув, накидывала в тарелку остывших блинов, брала фонарик, язвительно бросала: «Никак гугеноты с католиками примирились? Спокойной ночи…» и удалялась на сеновал, читать «Милый друг». Умная была девчушка, понимающая…
Не один десяток лет пронёсся с той поры. В Грибовке осталось всего два дома, и те – с непрояснёнными обитателями, а в остальном всё было по-прежнему: лениво ползали по тропинке майские жуки, стоял одуряющий запах сирени, невесть чья корова неправильно выгнутым рогом отгоняла меня от телёнка, телёнок скакал как кузнечик… И тенистый лес, пение птиц, закатное солнце, цветы, речная вода, купающая в себе неохватное небо – всё было, как тогда…
Казалось мне, что совсем рядом, только не показываются, дед Василий и баба Нюра…
Когда солнце уже коснулось грешной земли, я возвращался обратно берегом реки и заметил, как мимо, совсем рядом, в метре всего, проплыла на спине задумчивая ондатра. Она философски поскрёбывала живот когтистой лапой, пожёвывала оранжевыми зубами стебель водяной лилии и никого не заметила, потому что смотрела – в небо…
No template variable for tags was declared.
|
|
.jpg)
Пенза