Мой дед, Яков Селиверстович, был родом из полтавских разночинцев. В 1915 году он попал на Балтийский флот, где вскоре научился вязать выбленочный узел и сделался старшиной шкиперской команды. Революционный шторм застал деда на палубе эскадренного миноносца "Меркурий". Центробежная сила отрывала людей с насиженных мест и уносила в небытие. Нужно было делать выбор: с кем ты? С революцией, которую не понимаешь и боишься? Или с господами офицерами, перед которыми заискиваешь и которых тайно ненавидишь? Практическая сметка подсказала, где искать собственную выгоду. Дед шагнул в революцию, как бросился за борт.

Пока Яков осваивает морские узлы, в Орловской губернии подрастает моя бабушка Катя. Она читает повести Боборыкина и рассказы Чехова, находя последнего душкой. Её папаша управляет Мещерековским имением, а матушка, немка Эльза Карловна, дает уроки музыки хозяйским дочерям.

Юная Катенька еще не ведает, что через несколько лет отправится в южный город Севастополь, где встретит усатого матросика с цепким взглядом. Да, это будет мой дед. Его перебросят с Балтики в Севастополь для прививки революционного зуда личному составу Черноморского флота. Там они и сойдутся, Яков и Екатерина, на углу Большой Морской и Соборного спуска, как раз напротив Покровского собора.

Я лихо проношусь на тридцать пять лет вперед, изымая из прошлого половину человеческой жизни. На улице 1952 год. Мне уже семь лет. Я участник истории. И что же я вижу?

В бабушкиной спальне, над комодом, висит портрет молодой женщины, похожей на принцессу.

  - Маму совсем не помню, - говорю я, всматриваясь в портрет. - Какая она была красивая!

  - Чересчур, - недовольно бормочет бабушка.

  - Как это?

  - Ну, это когда в варенье еще и сахар кладут.

Позже мне станет известно, что моя мама, бабушкина невестка, умерла вовсе не от болезни, как мне говорили. Нет. Она была на редкость красива, да на мужиков падка. Когда мне исполнилось три года, она разбилась, гоняя на мотоцикле с одним из своих хахалей.

А бабушка Катя оказалась запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на Пасху, как тут же открывался запретный клапан, и всепоглощающая страсть к вину превращала бабушку в кабацкую теребень. Спустя несколько дней чарующая полнота улетучивалась, кожа становилась дряблой, а лицо наливалось коричневым отеком. Голубые бабушкины глаза закисали мутью, а невидящий взгляд не мог обмануть никого - перед вами хроник. Дед запирал калитку и начинал лупцевать бабушку. Синяки на коричневом лице были почти не заметны.

Наступал день, когда бабушка исчезала из дома. Она забиралась по стволу уксусного дерева на черепичную крышу сарая, карабкалась по отвесной стене, цепляясь за косички чабреца, и оказывалась на ярусе верхней улицы. Бывало, дед запирал ворота, забивал гвоздями оконные рамы, обматывал деревья колючей проволокой. Но бабушка все равно исчезала. Наверное, она вылетала в трубу летней кухни.

В наш дом неслись горячие сводки. Бабушку видели в шашлычной за Бунькиной рощей - моряки с крейсера "Молотов" угощали её пивом с водкой. Дед бросался в запеленгованное место, но оказывалось, что моряков забрал флотский патруль, а бабушка испарилась. Несколько человек видели её на "хитром" базаре, где она помогала пиндосу Мишке продавать кефаль. Другие уверяли, что в 14-00 бабушка просила милостыню на перроне железнодорожного вокзала.

В конце концов мы находили её на Корабельной стороне, в бурьяне, за южной проходной Морзавода. Она дышала, но жизни в ней практически не было. Дед привозил бабушку домой и купал в цинковой лоханке. Пока бабушка отмокала, дед сжигал зловонные тряпки. Потом надевал на бабушку ночную рубашку, хрустящую от крахмала, и укладывал изможденное тельце на перину.

Дед отпаивал бабушку куриными бульонами. Но стоило ей один раз самостоятельно выйти в уборную, как он тотчас приковывал бабушку цепью к кровати. И начинал поколачивать. Сначала осторожно, но по мере того, как бабушка набирала вес, дед бил её всё жестче и обстоятельней. Он приходил в её спальню, садился на венский стульчик и искал раскаяние в бабушкиных глазах. Потом снимал со стены кнут и задирал ночную рубашку. Кричать ей запрещалось, и бабушка научилась душить свои вопли в подушке. После экзекуции дед смазывал рубцы йодом и укрывал бабушку зеленой попонкой.

Моя насквозь христианская бабушка записала в свою тетрадь для кулинарных рецептов сунну пророка Мухаммеда: "Не станет Аллах возлагать на душу ничего, кроме посильного для неё. Ей - то, что она приобретет, и против неё то, что она приобретет".

Иногда в период кнутотерапии бабушке удавалось отворить цепной замок. Тогда вместе с ней исчезали комплекты постельного белья, посуда и чугунные статуэтки собак - гордость дедовской коллекции.

 После вторичных побегов бабушки дед садился в плетеное кресло и проводил в нем целые дни, сжимая пальцами колени.

 Возможно, он думал о том времени, про которое я хотел умолчать, не будучи непосредственным его наблюдателем. Но теперь вижу, придется очертить его легким контуром.  

После демобилизации деда назначили на работу в советский банк. Он был чем-то вроде комиссара при коммерческом директоре. Большевистская убежденность, скроенная на скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожировать у государственного корыта. Попробовал - получилось. И понеслось! Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, цветы, шампанское, веселые шлюхи в ресторане "Приморский", казенная "эмка", "большая" любовь на стороне. Вот оно, небо в алмазах - ночь, шуршание накрахмаленных простыней, дорогая сигара.

Деда разбудили в чужой кровати и под белы руки отконвоировали в ОГПУ. Ему повезло. Случись это двумя годами позже, стоять ему у стенки за растрату в особо крупных размерах. Но время большого террора еще не пришло.

Дед легко откупился от тюрьмы. Впрочем, особенно удивляться не приходится, потому что взятку из рук в руки принимал его вчерашний собутыльник. Когда деда выгнали из банка на железную дорогу, он обозлился на всех и отвернулся от мира. А зло вымещал на бабушке.

В начале 50-х годов в нашем доме постоянно слонялись люди - друзья, знакомые, коллеги отца. Они курили, смеялись и спаивали бабушку. Я мог часами толкаться среди них, слушая истории, которые выбалтывались под пьяную лавочку.

Отец не рассказывал про войну, он не любил оборачиваться назад. Но я знал, что он герой. Я как будто собственными глазами вижу: вот он в шлеме, в очках в кабине своего истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в перекрестье прицела "мессер" и жмет на гашетку. Вот они в офицерской столовой отмечают победу - второй сбитый отцом самолет. А вот проигранный бой. "Ведомый" отсечен и завязал сражение на низких высотах. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка обтекателя разлетается в лохмотья, разрушает фонарь кабины и пламя охватывает самолет. Земля поднимается стеной, летит навстречу. Горящий истребитель удается выровнять элеронами и горизонтальными рулями высоты. Но загоревшийся комбинезон успевает оплавить грудь и шею. К счастью, болевой шок выключит сознание позже, когда отец перевалится через край кабины и рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре чахотка примет открытую форму.

Из госпиталя отец вернется в Севастополь 44-го года, еще не остывший после освобождения. И вскоре получит неожиданное назначение - он станет вторым человеком в системе строительства города. Престижнее работы в тот период не существовало. Ресурсы и деньги лились рекой. Отец стал чем-то вроде партийно-административного распорядителя. При этом он даже не подозревал о существовании такой науки, как сопромат. Но партийный билет, полученный в летной школе, и два ордена Красной Звезды явились достаточным основанием для назначения на должность.

Отец возвращался поздно. Он приезжал на открытом "виллисе". Худой, высоченный, с седыми волнистыми волосами. Небрежно хлопал дверью. Щелкал зажигалкой. Американское пальто из желтой кожи, канадские ботинки на каучуковой подошве, трофейная рубашка с "хитрого" рынка и галстук - он был неотразим!  

Однажды весной к нам постучали. Я прошел через двор и открыл калитку. Передо мной стояла Дженни! Да, та самая Дженни из кинофильма "Тарзан".

  - Мальчик, вы сдаете комнату? - спросила она на чисто русском языке, и я быстро затряс головой - сдаем, сдаем!

Дженни звали Надей Максимовой. Её муж работал военным атташе в городе Лондоне. Зимой их отозвали в Москву, и вскоре произошло ужасное недоразумение: подполковника Максимова арестовали по ложному обвинению. И он, бедный, умер во время следствия, не успев доказать свою невиновность. Она страдала. Теперь это в прошлом. Ей двадцать четыре года, она самостоятельная женщина. Надо жить, строить светлое социалистическое общество. Если хозяева не очень напуганы фактами её биографии, она хотела бы снять недорогую комнату с отдельным входом. Она имеет направление для работы в железнодорожной школе, будет преподавать иностранный язык.

  - Мы согласны, - сказал я. Дед взял меня за бретельку майки и вышвырнул за порог.

С этого дня Надя Максимова поселилась у нас.

С её появлением в дом зачастили те, кто раньше обходил его стороной. Напористее других был Василий Михеев. Он копировал пение щеглов. От его свиста настоящие птицы умолкали, смущенные собственным вокальным несовершенством. Михеев каждый вечер являлся в наш дом и играл с дедом в карты. Они сидели во дворе за столом. Василий то и дело поглядывал на окна Надиной комнаты, надеясь за белыми занавесками поймать её силуэт. Иногда Надя выходила с английской книжкой в руке. И тогда Михеев заливался щегольим пением. Ему хотелось понравиться. Однако Надя не понимала, для чего нужно свистеть, перебивая настоящих птиц. Она не разделяла моих восторгов по поводу Михеевского таланта. Это меня огорчало, потому что Надю я полюбил всем сердцем.

 Представьте: июль, Крым, полдень. Неподвижный воздух, как расплавленное стекло. Знакомые силуэты, слегка деформированные, чуть вздрагивают, и, кажется, вот-вот оторвутся от матери Земли и уплывут вверх, в бесконечную синеву неба. В час вертикального солнца всё живое прячется в домах, под кронами акаций, в складках виноградных листьев. Тихо, тихо. Вдруг застрекочет кузнечик в сухих колосках, и вам покажется, что его стрекот расколет половину неба. Трещина побежит до самой бухты через здание панорамы на Историческом бульваре и через городской холодильник, на фасаде которого висит портрет Сталина размером 15х20 метров.

Мы с Надей, разомлевшие от жары, валяемся на кровати в тени виноградной палатки. В руках у Нади английская книга, она переводит мне историю покорения Северного полюса.

  - Я хочу оказаться на их месте, - говорит Надя и откидывается на железную спинку кровати. Книга соскальзывает с её коленей. Надя поднимает руку, ловит пальцами никелированный шарик, украшающий спинку, томно потягивается. За краем блузки я вижу её небольшую грудь и розовый сосок. Мне становится еще жарче, я тру глаза кулаком, не забывая подглядывать в разрез блузки. Мне требуется срочная прогулка. Я иду мимо деревянной бочки под водосточной трубой. Бочка до краев наполнена вчерашним дождем. По зеркалу зеленой воды снуют водомеры, как будто чертят ломаные прямые. Я иду, полузакрыв глаза. От скалы в глубине двора, где вырублен погреб, пахнет мокрицами. Листья уксусных деревьев струят ядовитую горечь. Из сарая тянет угольной пылью. Летняя кухня наполнена ароматом жареной камбалы и кипящего белья, которое булькает в пузатой выварке. Запахи моего детства.

  - Ты холодненький, - говорит Надя. - Положи мне голову на плечо.

  Я касаюсь щекой её плеча, вкусного, как дыня. Бесовский запах её пота ударяет мне в голову.

  - Я умру от этой жары, - шепчет Надя.

  - Кто вам позволит? - на пороге стоит отец в белой рубашке, с папиросой во рту. Он подхватывает гитару, садится к нам на кровать.

   А в дом до тети Розы залетело горе

  Отец поет дурашливым, но приятным голосом:

   Её дочурку Надю, пока она спала,

   Вчера как раз похитил и уволок на море

   Один вооруженный, ох, фраер из Чека.

  Он поворачивается к Наде, смотрит на неё в упор своими голубыми пронзительными глазами.

   Ах, Надя, Надя, Надя, уже проходит лето.

   Тебе сейчас неполных четырнадцать годков,

   Но ты меня полюбишь под дулом пистолета,

   И мы сыграем свадьбу до первых холодов.

 В отце помещалось множество никчемных талантов, похожих на сор. Но эти соринки выпархивали из него, как прекрасный елочный серпантин.

  - Поехали! - говорит отец, и мы послушно садимся в его "виллис" и мчимся через балки и холмы. Полуденной жары и вялой истомы как не бывало. Горячий воздух хлещет меня по лицу. Столбы электрической линии летят навстречу. Мы давим колесами нежный ковыль и степные ракушки. За "виллисом" клубится пыль. Машина ныряет в Делегардову балку, и сердце мое обрывается, когда она прыгает со скалы на скалу, и колеса едва находят опору. Надя вцепилась в отцовское плечо, я - в Надино. Мы визжим и обмираем. Отец сидит прямой, как тополь. В его зубах - папироса.

 На казенной начальственной даче квакают лягушки. Мы с Надей плещемся в бассейне, куда ива роняет свои листья.

  - Александр Яковлевич! - кричит Надя и машет отцу рукой. - Идите к нам.

Отец делает жест: обойдетесь. Надя обижается. Я хочу объяснить ей, что отцу сделали поддувание легких и ему нельзя в прохладную воду, но говорю, что он боится лягушек. Надя смеется, отец прощен.

  Мы считали Надю членом своей семьи. Она относилась к нам нежно, принимала с недостатками и делала скидку на наш провинциальный быт и варварский уклад.

  Вот я вижу, как Надя забирается коленями на подоконник бабушкиной спальни и заглядывает в открытую форточку.

  - Принесла? - озабоченно спрашивает бабушка. - Кидай сюда, на одеяло.

  - Тетя Катя, я боюсь, вдруг дядя Яша узнает. Он убьет меня, а вас выгонит на улицу.

  - Ха, выгонит! - возмущается бабушка. - Этой мой дом. На меня записан. Если захочу, сама его выгоню. Бросай.

  Надя достает из сумочки бутылку вина.

  - Тетя Катя, только не ломайте замок, не убегайте из дома, - просит она и отправляет вино бабушке.

  - А зачем убегать, - голос бабушки звенит от счастья. - Теперь у меня есть ты. Доченька.

Однажды я вошел в комнату Нади без стука, хотя она постоянно учила меня хорошим манерам. Возле окна стоял Василий Михеев и держал Надю за руку.

  - Ты пойми, он прогнил насквозь. Ему жить осталось - во! - Михеев отмерил одну фалангу на мизинце. - Он еще и тебя заразит. А я здоров, как бык. Соглашайся! Заживем, детей нарожаем. У меня добра - полный дом.

  - Отпустите, больно, - поморщилась Надя.

  - Дура, - прошипел Михеев, - ты для него пустое место!

  - Пошел вон. Жаба!

  - Что? - удивился Михеев. - Ну, подожди, я тебе такое устрою, фифа!

Он бросился из комнаты и даже не заметил меня, потому что от гнева его глаза застилали два бельма.

День Военно-морского флота - самый значительный праздник в Севастополе. Люди идут на Приморский бульвар. И пока не началось представление на воде, все танцуют. Флейта флотского оркестра выводит такое чудесное верхнее "фа", что Надя не в силах устоять на месте. Она отталкивается от земли и кружится, кружится! Платье "солнце-клёш" летит по воздуху невидимое, как пропеллер. Я бегаю и размахиваю руками, мне безумно весело. Толпы людей растекаются волнами и смешиваются в пучину. Вальс закончился, последняя нота растаяла в воздухе. Надины руки обнимают плечи отца.

Неожиданно в толпе мелькают другие глаза, и жесткий взгляд колет в самое сердце - Михеев! С этой минуты я становлюсь подобен рыбе, которая заглотила крючок, но еще не чувствует натянутой лески.

Он пришел возбужденный. Лицо гадко отражало все, что он станет сейчас говорить. Удивляюсь, как у деда хватило выдержки спросить:

  - Перекинемся в картишки, Вася?

  - Вчера мои хлопцы работали во вторую смену, - начал Михеев, - а когда вышли за проходную холодильника, увидели Сашку, сынка твоего. Он уже был "под мухой", но в полном разумении. И вот подходит Сашка к портрету товарища Сталина и давай мочиться на него. А нижняя кромка портрета, ты знаешь, расположена в аккурат у самой земли, так Сашка норовил вождю на грудь попасть, на самую звезду Героя.

  - Врешь, - дед еще сопротивлялся, - орден высоко, никак не достать.

  - Высоко, - согласился Михеев, - но он туда целился.

Они долго и тяжело помолчали. Потом Михеев вытащил листок:

  - Вот заявление и пять разборчивых подписей. Свидетели - мои сослуживцы.

  - Чего ты хочешь, Вася? - устало спросил дед.

  Ничего особенного он не хотел. Пусть, дескать, дядя Яша сдаст Надьку. Паскуда она. Жена врага и сама английская шпионка. Напрасно дядя Яша её приютил, ох, напрасно.

  - Сам-то чего не сдашь? - поинтересовался дед.

  - Мараться неохота. А ты, дядя Яша, пиши на её докладную. Или сыночка не пожалеешь за эту тварь? - Михеев истончил губы и запел щеглом. Затем добавил. - Не-а, ты пожалеешь. Ты же не Тарас Бульба.

Дед кладет передо мной лист бумаги, исписанный его каллиграфическим почерком.

 "Товарищ Прокурор. Я пишу докладную записку от беспокойства за сына. Он у меня коммунист и большой начальник по строительству города. Дело в том, что с апреля месяца в моем доме квартирует гражданка Надежда Максимова. Её муж был арестован, как враг народа. Он умер в Москве, во время следствия. Я утратил бдительность, и пустил гражданку Максимову, а теперь прозрел. Мне кажется, что она неспроста сунулась к нам. Пытается войти в доверие к сыну, использует свою красоту, как приманку. Мой внук, моя жена и я можем подтвердить, что она подробно расспрашивает сына про его работу, интересуется, где и какие объекты строятся в нашем городе. Мы были свидетелями, как она с интересом рассматривала карту шестнадцатого квартала застройки города. У нее в комнате хранится фотоаппарат и книжки на зарубежном английском языке. Прошу проверить наш сигнал. Если мы ошибаемся, то будем только рады за хорошего человека".

Боже мой! Я знал про такие случаи. Не зря в бакалейном магазине висит плакат "Не болтай! Враг подслушивает". Недавно в военной части отравили колодец. Все бойцы попали в лазарет. Хотят ослабить нашу военную мощь. Им нужно, чтобы советский солдат не стоял на часах с ружьем, а дристал в дизентерийной палате. А еще был случай: в детском саду вместо сахара положили в манную кашу мышьяк. У них сердце наполнено ядом. А как маскируются! Добрые, красивые, книжки английские переводят.

  - Это правда? - я схватил деда за палец. - Скажи мне, это правда?!

  Дед вздохнул:

  - Да ты не психуй. Там разберутся. Проверят.

  - А когда проверят?

  - Скоро. Подписывай и никому ни слова.

  Потом мы зашли к бабушке, которая в это время лежала прикованная цепью к кровати. Дед протянул ей бумагу. Бабушка надела очки и стала читать.

  - Подписывай, - сказал дед, не глядя на нее.

  - Не буду.

  - Выйди, - приказал мне дед и снял кнут со стены.

 Надю забрали в начале сентября, прямо с урока английского языка. В её комнате произвели обыск, забрали английские книги и фотографии, но вещи оставили.

 Отец вошел в Надину комнату и долго стоял неподвижно, как будто хотел услышать её дыхание. Потом открыл шифоньер. Среди прочих вещей там висело крепдешиновое платье "солнце-клёш". Отец бережно обнял платье ладонями и припал к нему лицом.

Спустя две недели отец продал "студебеккер" дюймовых труб за бутылку водки. Зачем он выкинул этот фортель? Воровал ли он раньше или был кристально чист, по партийному принципиален? Не знаю. Судя по тому, с какой теплотой о нем отзывались люди, - воровал. У нас принципиальных и честных не жалуют. Они живут с неприятностями и умирают в забвении. Отец имел столько друзей и знакомых, что мог прожить две жизни, не истратив копейки. Севастополь отстраивался из руин. Всем нужны были доски, гвозди, черепица, оконное стекло. Минуя отца, к гвоздям не доберешься. И все его любили, все искали его дружбы и расположения. Вряд ли было что-то тайное, укрытое от посторонних глаз, в его отношениях с просителями. Все, что он делал, он делал на виду у всего города. Мне кажется, произошло следующее.

Есть такое понятие "предел текучести". За его чертой материал перестает сопротивляться внешним обстоятельствам. Вот и отец потек. Он перестал подчиняться правилам игры и сделался опасен. Спустя много лет, разбирая бумаги, я наткнулся на пожелтевшую газету "Слава Севастополя". Вот заголовок фельетона: "Почём похмелье у гусара?" Из текста следует, что мой отец, сгорая в огне вчерашней пьянки, не нашел ничего лучшего, как "толкнуть" машину дефицитных труб с вверенной ему стройки социализма. И всего-то за пол-литра "белой головки" ценою 25 рублей 20 копеек. Коммунист липовый, сокрушается автор.

В то время, о котором идет речь в фельетоне, отец пил исключительно самтрестовский коньяк "КВВК" и закусывал шоколадными конфетами. Я как сейчас вижу бесчисленные коробки шоколадных конфет, ловлю ноздрями их горьковатый аромат. Эти коробки, иногда без одной, двух конфет, были разбросаны по всему дому. Даже в сортире, на полке для газет, валялись московские "Ассорти". Но вся штука в том, что в этом фельетоне на подтасованных фактах и лживых словах бесцеремонно разлеглась большая некрасивая правда.

Похмелье потянуло на пять лет заключения в исправительно-трудовой колонии. Но в итоге отцу дали три года условно и запретили занимать руководящие посты. Это был подарок судьбы. Правда, стоил он семь "кусков". И здесь я вынужден с благодарностью помянуть наше мздоимство и неистребимое взяточничество, которое пропитало общественные слои любимой Родины.

Опустел наш дом. Исчезли многочисленные друзья-товарищи отца. Мебель, ковры - все было распродано по дешевке, чтобы собрать деньги на взятку. Шаги в комнатах отзывались эхом.  

Как-то в начале зимы отец опустился на скамеечку возле поддувала и закурил. Не успел сделать вторую затяжку, как обширный инфаркт разорвал его сердце.  

В ту зиму я ходил хмурый. Мне нравилась роль скорбящего сына. Я еще не знал, что тоска и огромное незаполненное место, которое занимал когда-то отец, поместятся во мне надолго, и будут болеть, как незаживающая рана.

Дед, а затем отец, повторяя дедовскую судьбу, оказались вознесенными на вершины, которые им и не снились. Затем, получив пинка, они благополучно "ухнули" вниз, на самое дно, откуда их путь начинался. Возвратившись вниз, они оказались изгоями - выскочек не любят, успеха не прощают. Низ по сути дела и являлся их малой родиной. Здесь они могли состояться при другом раскладе и провести скромную, по-своему счастливую жизнь. 

Когда началось мое восхождение, я уже знал о предстоящем падении. Рано или поздно я тоже шмякнусь костями о самое дно. Я знал это, но продолжал карабкаться. Мне предложили войти в партийную номенклатуру. Я поспешно согласился. Стало ясно - пятно отцовской судимости с меня снято.

 Возможно, из-за таких "выдающихся" партийных руководителей, каким оказался я, Советский Союз провалился, как крыша над гнилыми стропилами.

 Мне не удалось скопировать судьбу деда и отца, не удалось свалиться персонально. Я грохнулся вместе со страной.

 Приезжаю в Севастополь, в город, где давно не был.

На кладбище буйно разрослись кусты сирени. В их зеленой глубине утопают могилы. Я останавливаюсь на перекрестке, смотрю в боковые переулки старого кладбища. Пусто. Безлюдно. По могильным плитам скачут воробьи. На ветке туи раскачивается ворона. Кладбище - коммунальная квартира бывших жильцов родного города, примирившихся здесь, перед выходом в вечность. Вместо одиночества я чувствую тесноту, но не раздражающую, а умиротворенную, будто здешние мудрецы сообщают мне новость: жизнь не кончается после жизни.

Я с трудом нахожу отцовскую могилу. Но что это? Она прибрана. Железная пирамида памятника отливает свежим серебром, а тоненький шпиль над ней полыхает аквамарином. В пластмассовой вазе свежие чернобривцы. Кто ухаживает за могилой? Времена тимуровцев давно миновали, а монашеского патронажа - еще не наступили. Я сажусь на бетонный окаём. Открываю бутылку коньяка и выкладываю коробку "Ассорти". Глоток напитка обжигает гортань, но следом происходит открытие шлюзов, спокойная радость разливается широко, заполняя новые пределы.

В это время дрогнули кусты сирени, из них вышел человек с истрепанным лицом и в кителе без погон. В нем легко угадывался кладбищенский бедолага, что кормится куском поминального пирога и рюмкой водки, оставленной покойнику.

  - Здравия желаю. Поминаете? - человек стянул с головы парусиновую кепку и копна волос, утративших цвет, упала ему на лицо. Он опустился на горячий цоколь, бережно принял полную рюмку, взглянул на памятник.

  - Не скучай, Александр Яковлевич, скоро увидимся, - он подмигнул отцовскому портрету и выпил. - Не вижу вашей матушки. Как её здоровье?

О чем он спрашивает?

  - Ты меня с кем-то путаешь, старина.

Он захлопал маленькими глазками:

  - Виноват! Перепутал с вашим братиком. Вы похожи, как две капли воды. Сразу видать - с одного конвейера сошли. Мы недавно с Николаем, с брательником вашим, и с вашей матушкой Надеждой Андреевной поминали тут Александра Яковлевича. А сейчас гляжу и удивляюсь - месяц прошел, а Николаша, вроде, старше стал. Годочков на пять-шесть.

  - На восемь, - поправил я и почувствовал, что земля уплывает из-под ног.

Как бы хотелось ему верить.

  - Не подскажешь, как найти Надежду Андреевну? - спросил я.

Он поскреб ногтями небритую щеку. Я наполнил вторую рюмку. Мужчина выпил и, разминая конфету беззубым ртом, произнес:

  - Я часто встречаю ее на восточной стороне кладбища. Она приходит на могилу какой-то старушки. Ага, говорит, если бы не тетя Катя, я бы не выжила, и сын тоже. Могу показать.

  - Не надо. Я знаю.

Господи, так вот почему мы с бабушкой и дедом переехали из добротного, просторного дома в крохотную развалюху на окраине города. И сколько я ни спрашивал, причину мне не открыли. А вскоре меня определили в суворовское училище. Я покинул Севастополь. Спустя год бабушка умерла. А дед жил долго, коротая пустые дни за чтением моих писем. 

 Да, вот это неожиданность: у меня, оказывается, есть младший брат. Сын моего отца. Жива и здорова сводная мать, женщина, с которой мы изнывали от жары в старом дворе, на железной кровати с никелированными шариками, пятьдесят лет назад. И я млел от любви к ней. Да, это была моя Джейн - Надя Максимова. Первая женщина, которую я предал в этой жизни.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 16:28:20 Стиль добротный. Недаром рассказ занял первое место в конкурсе. Мне не кажется, что он о том, какой плохой была советская власть, хотя о ней ничего хорошего не говорится. Примеры подлости, жестокости,зависти, приспособленчества, слабости, мести - отвратительны по сути, но описаны художественно. Наверное, такие примеры имели место быть. Одна из мыслей очень понятна - чем выше забираешься, тем больнее падать, и с властью шутки плохи, играй, но играй по правилам. Другая мысль светлая - любовь есть, любовь умеет прощать, следовательно, несмотря ни на что - жить, все-таки, стоит. Конец напоминает какой-то фильм схожей тематики. Отдавая должное таланту автора, все-таки, ну как же хочется других, светлых примеров как из нашего прошлого, так и из настоящего. Ведь есть же они. А то если постоянно человека тыкать носом - понятно во что, то ему весь мир будет казаться - понятно чем, как в прошлом, так и в настоящем.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 17:48:42 А я читала и ревела, как школьница. Для меня это не рассказ о темных сторонах прошлого, об играх с властью, а наоборот: о людях и вечных людских элементарных страстях и пороках, таких привычных, таких узнаваемых, таких же вечных и актуальных в любые времена. И о любви. И о способности каяться так, чтобы не судить и не виноватить других. Художественный уровень вещи высок; это именно тот случай, когда не возникает вопросов о присутствии или отсутствии "личного авторского" в рассказе, здесь совершенно точно есть художественный образ рассказчика, здесь дистанция между условностью и реальностью соблюдена в необходимых пропорциях. Это рассказ о живых людях, образы которых получились яркими, поступки - мотивированными, стиль - простым, но не банальным, смыслы же - умножены, как и положено хорошему художественному произведению. Рассказ, безусловно, кинематографичен, и финал построен на одном из самых узнаваемых сентименальных мотивов, но впечатления это не портит. По крайней мере, мне.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 18:32:34 У меня первое впечатление устоялось, и как-то немного иначе я это восприняла. Наверное, этот рассказ, в первую очередь, о трех людях: деде, сыне и отце, которые всю свою жизнь жили не по совести,а по выгоде или шкурному интересу. Не хочу сказать, что они такие уж плохие, и не все происходило по их непосредственной вине, порой обстоятельства были сильнее. Но, все-таки, они были приспособленцами, и выходит, что всю свою жизнь они либо разрушали, либо способствовали разрушению. "Возможно, из-за таких "выдающихся" партийных руководителей, каким оказался я, Советский Союз провалился, как крыша над гнилыми стропилами". - ведь в контексте этого рассказа так можно сказать не только по отношению к Союзу. Герои рассказа - гнилые стропила, не способные что-то удержать и неважно касается ли это чьей-то жизни, собственной жизни или жизни страны. Свет здесь несет только Джейн, но как-то темнота этот свет почему-то перевешивает, в конец не то, чтобы не веришь, просто он производит меньшее впечатление, чем всё то ужасное, что было до этого. Ужасное вышло более ярким. Хотя, конечно, текст в целом профессионален. Но плохое в нем описано ярче, поэтому и запоминается лучше.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Чт февраля 02, 2012, 18:49:01 Ириш... мне кажется, они просто... жили. не по совести, не по шкурному интересу... по жизни. Если хоть раз честно на самого себя посмотреть, и на близких - мы все так живём. Хоть в какие-то моменты, а - так живём: не будешь же ты через каждые 2 минуты обличать - бабушку, дедушку, теток, дядьёв, соседей, друзей, коллег... Нереально это. Здесь акцент хороший сделан, ты права, цитируешь точно. Но... здесь что-то большее ухвачено, в этой штуке, чем " сеанс разоблачения"... И описано, мне кажется, не "абстрактное плохое/хорошее", а - объективно противоречивое. Как жизнь, которая всегда... Последняя правка: февраля 03, 2012, 01:13:05 пользователем Екатерина Злобина

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 19:34:50 Кать, вот не совсем согласна, не просто они жили, вот моя бабушка всю жизнь проработала в булочной, её как гражданку с чистой характеристикой как-то раз пробовало завербовать КГБ в качестве стукача, отказываться от такой "чести" было нельзя. Выглядело это следующим образом: молодая симпатичная девушка раз в месяц встречается с симпатичным молодым человеком изображают свидание, а на самом деле - это её сотрудник КГБ расспрашивает, какие разговоры антисоветские и от кого она слышала. Ну бабушка моя глаза невинные каждый раз: "Да что вы, мы люди-то простые, какая политика, у кого муж пьет, у кого дети берутся, а про такие дела-то мы не сведущи, люди темные". Ну послужила она так государству, сотруднику КГБ, в конце концов, надоело, и он ей перестал "свиданья" назначать. А могла наговорить на кого угодно, что угодно, и её бы за это похвалили, и может даже в должности повысили. Или брат бабушки работал на довольно серьезной должности, но он инженером был, он просто делал своё дело и всё. А эти люди - номенклатура. Отец по случайности, а дед с внуком по выбору. Это люди практической сметки, а это особая порода, такие жертвами не становятся, совсем утонуть им практическая сметка не позволит. Поэтому их и не очень жалко. Пожалуй, из всей троицы наибольшее сочувствие вызывает отец. Внук похоже больше в деда пошел, недаром автор указывает, что это неосознанное юношеское предательство было далеко не последним в его жизни.

Наталья Баева Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 20:50:21 Давно не читала ничего подобного. На нескольких страничках - целая эпоха. И - как это всё высоко получилось... Ириш, дело ведь не в том, жалко кого-то или нет, виноват ли кто-то и в чем. Тут жизнь как мистерия - жизнь людей недюжинных, интересных. Даже нет, не так - автор пропустил эту жизнь через себя, а поскольку сам оказался, как можно судить по произведению, интересным, он сумел приподнять историю своей семьи до уровня... эпоса (не побоюсь этого слова). Это талант!)))

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 21:57:14 Наталь, это не критика. Рассказ высокохудожественный, автор талантливый, опытный. И поскольку автор талантливый и опытный, я не уверена, что это история именно его семьи. По моему восприятию, это рассказ о выскочках. Вот такие они выскочки во все времена и при любой власти. И не могли они остаться внизу, не попытавшись, даже карабкаться. Суть выскочки - не идти, а именно карабкаться, и то, что им их успеха люди не прощают, это правильно, это справедливо. Слишком много дряни в этот успех вложено, а это очень тяжело простить. Вот именно такое чувство и остается после этого рассказа - тяжело простить, не получается. Все мы не безгрешны, но не все сознательно лезем поближе к власти, даже не в саму власть, а именно в это "поближе".

Наталья Баева Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 22:13:20 Он не о выскочках, Ириш, он - о Любви)). Почему сразу - выскочки? Деду просто подфартило в свое время. А потом было больно падать. Кстати, я не верю в то, что бабку он бил исключительно из-за того, что "обозлился на мир". Все-таки, отношения между близкими людьми такими вещами не объясняются. И вообще в этих отношениях много трогательного - как он отлавливал свою супругу по городу, бульоном отпаивал, пытался отучить от ее похождений... страдал, в конце концов. И, наверное, не случайно мать героя оказалась тоже "с причудами" и рано погибла. Тут болезнь рода, в этом весь трагедизм. И искупление: через предательство, смерть, прощение - к рождению нового ребенка. Отец вообще был герой войны, способный, видимо, человек - вот и достиг каких-то служебных высот. А падать ему уже было не "больно", а - смертельно, потому что падение уже не социальное, а - потеря возлюбленной. Ну, причем тут "выскочки"? Последняя правка: февраля 02, 2012, 22:14:26 пользователем Наталья Баева

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт февраля 02, 2012, 22:44:22 Наташ, насчет избиения бабки - это вообще тема отдельная, и поскольку здесь не главная, то можно сказать, что написано убедительно, жутко даже - следовательно, талантливо, и успокоиться на этом. Хотя в принципе можно и углубиться. Наташ, ты понимаешь, хоть сколько-то продержаться в верхах - это определенный талант, это далеко не каждому под силу. Даже если тебя туда судьбою закинуло, сорвешься очень быстро.А если не сорвался быстро - значит, можешь. Наташ, реакция деда на шантаж той сволочи такая, как будто ему подобное приходилось делать под угрозой ли или по собственному желанию ни раз, ни два и ни три, а это о многом говорит о человеке, о его способности, даже "таланте" к выживанию. Дед не обозлился на мир, он к нему пристроился, и готов пристраиваться, он по другому не может. В нем есть та злость, которая очень способствует выживанию, спокойная злость. То, что он по поводу бабки еще и страдал, а не только её "воспитывал", ну так живой же человек, не монстр законченный, что ж в этом удивительного. О любви... Ну я не знаю. Как-то она там формально побеждает. И если поставить на одну чащу духовных весов Джейн, а на другую все ужасное, что в этом рассказе показано, увы, чуда не случиться, Джейн не перевесит. Можете, со мной не согласиться, я не настаиваю.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Пт февраля 03, 2012, 00:47:57 Все сложнее гораздо. Там, Ир, не только вопрос в обмене жизни сына - на чужую. Там вся семья на кону - будущее сына, внука, возможных правнуков... Там чувство сохранения на уровне рода, и неожиданно помощь приходит роду совершенно с другой стороны: со стороны "гибели"... А бабку дед бил - из любви. Я бы тоже - била. Надеясь... Последняя правка: февраля 03, 2012, 01:13:33 пользователем Екатерина Злобина

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Пт февраля 03, 2012, 11:31:17 Ну, то что он подписал - это почти каждый бы подписал. Я не об этом, просто опыт чувствуется в подобных делах, то что он с подобными вещами сталкивался, и если бы опасность была меньшей - он все равно поступил бы также, то есть он никогда бы сознательно не поступил себе во вред. По крайней мере, именно такое впечатление производит этот персонаж. А насчет бабули-алкашки - если отрешиться от "жестоко-не жестоко", это, в первую очередь, бесполезно, тупиково. Вообще, одним из древних смыслов наказания является устрашение, чтобы впредь неповадно было. А бабка этих экзекуций не боится, она их просто претерпевает. Поэтому весь смысл наказания теряется, это становится похоже на болезненную медицинскую процедуру, которую просто надо вытерпеть. Короче, крыша едет у обоих. И надеяться в этом смысле уже не на что, увы. Это очень трагично, и описано достоверно, правдиво, талантливо.

Наталья Баева Москва

Дата : Пт февраля 03, 2012, 13:08:31 Подписал-не подписал... Опыт... Ир, мы не знаем то время. Как-то довелось однажды пообщаться с правозащитником Арсением Рогинским (тем самым, который "Мемориал" создал). Так вот это его слова: "мы не знаем то время". Он говорил, о том, что мы сейчас его так воспринимаем, как нечто страшное, думаем, что люди тогда всего боялись. Тогда-то как раз люди не боялись, оказывается!.. По крайней мере, не так, как мы себе это сейчас представляем. И еще - мы упускаем из виду тот факт, что диверсантов было действительно полно. Представьте, под каким прессингом жила страна в окружении капиталистического "мирового сообщества"! В нашем представлении "жертва репрессии" - это заведомо невинная жертва. В реальной жизни все было и есть сложнее. Поэтому и подписывали такие бумажки - мало ли что? Может, этот дед настоящих шпионов дюжину отловил до этого - мы же не знаем...

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Пт февраля 03, 2012, 13:09:30 Вот удивительное дело: в слабоватом в техническом плане рассказе не хватает мастерства, в просто складно написанном - глубины, жизни, искры, а в мастерском и талантливом рассказе - не хватает не больше не меньше, а ЧУДА. Ведь о чуде мало сказать, его надо явить. Дед, отец и сын - это люди без веры во что-то высшее, неважно в Бога там или коммунизм,высшую справедливость, они люди без веры во что-то большое, а жить без веры невозможно, без веры можно только выживать. То, что Джейн не посадили по этому поклепу, то что она смогла жизнь прожить, сына вырастить - это же ЧУДО. Такое простое и такое великое чудо. Но описано это, как Лариса сказала, небанально и не портит впечатления. А ЧУДО ведь оно непросто небанально, оно - ЧУДО, ради этого стоит жить.

Наталья Баева Москва

Дата : Пт февраля 03, 2012, 13:24:38 Но у меня как раз возникло ощущение чуда))) "Небанально" - мне бы и в голову не пришло сказать об этом рассказе)) Просто чудо - оно по ту сторону текста, и чтобы его почувствовать, не надо, наверно, слишком упираться в сам текст. Хотя тут мы ступаем на скользкую почву...

Андрей Самарин Феодосия

Дата : Ср февраля 15, 2012, 14:31:25 Рассказ по хорошему старомодно написанный - плавное движение сюжета, не прыжками, крупные планы, портреты, внутренний монолог главного героя, драматичное столкновение плохого и хорошего. Только начало кажется затянуто, как будто автор садился за роман. Хеппиенд, конечно для женской аудитории. Но мне было интересно то что внутри.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.