Если что и напоминает его проза со всей изумительно угадываемой сейчас и сразу стилистической походкой, так это завороженную юродивую осень, вечно прощающуюся на перроне текста с удушливым, полным тяжёлых испарений и запахов летом. На осень, полную грузных плодов земли и еле различимых нежнейших призраков вечной женственности.

Ведь и революция, которую имеют в виду его герои и которая здесь предстаёт рубежом, за которым только и начинается настоящая людская история, напряжённая изо всех сил цивилизация поисков и ответов, оставила (не могла не оставить) после себя тяжёлые мучительные плоды и ещё светящийся над ними ореол идейности, некой высшей правды революционного упования.

Так что аналогия мира Андрея Платонова (в псевдониме Климентова есть что-то, фонетически намекающее на мудрость и полновесность, на сермяжную правду и её понятность сердцу, не говоря уж об античном  вспоминателе истины) с миром осенним до известной степени понятна и справедлива: и там, и там присутствует мотив остывающего, переходящего от безрассудства к серьёзности и своему обустройству царства, и там и там собран могучий урожай надежд и ликований. А когда собран урожай, самое время подумать, какой от него прок: именно поэтому всякая осень – экзистенциальная пора предстояний и раздумий, юродства и мольбы.

И, конечно, осень Платонова – не исключение.

Но осень всё же подчиняется природной иерархии времён года, их строгой последовательности. Герои же Платонова, как неоднократно и справедливо отмечалось, будто пришли из заповедного ниоткуда, из невозвратного начала начал, и вот теперь, в царстве текста (текст –это одновременно перрон вокзала и царство), тоскуют о возвращении «туда» совсем как персонажи сократических диалогов. Но вот проблема: никто не помнит весны своего сотворения и душного лета собственного трудного развития, все эти андрей-платоновские горе-чудаки, сокровенные люди, для которых и сокровенность эта – тайна за семью печатями, сразу же обнаруживают себя собирающими урожай мировой истории.

Всё это весьма похоже на бессмыслицу в момент своего осуществления, но всякое осуществление – по сути, бессмыслица, пока оно не возвратилось к причине-цели, к живому дыханию затеи, а значит, к её идее. Точно так же тело в поисках души и душа в поисках тела – сплошной абсурд, пока они не объединяются в единого человека.

20-й век как никакой другой обратил внимание на людское тело, на его иррациональную власть и гибельную незащищённость, запечатлел и продемонстрировал ошеломляющую неизбывность плоти в тягчайших муках и наслаждениях, преподнесённых с огромным визуальным эффектом. 20-й век «застолбил» за собой право на телесность в качестве брэнда.

Мир прозы Андрея Платонова – это мир изумлённого собой и своим сиротством тела, тела растерянного в просторной «бессмыслице» существования, которая вовсе не бессмыслица применительно к урожаю конечных целей.

И вот это изумление, переросшее в чуть ли не аутическую оцепенелость, как раз и формирует «неправильный» платоновский язык. Однако вязкая музыка платоновских произведений отнюдь не производит впечатления чего-то диковинного, наоборот, погружаешься в языковую стихию всех этих чевенгуров, епифанских шлюзов и потуданей с щемящим чувством родного, словно слышишь тот неизбывный скрип телеги из «Слова о полку».

Не то чтобы герои и автор изъясняются по-свойски, копируя речевые повадки современников – совсем нет, но языковой жест безукоризненно отражает структуру «заброшенного»(а чем заброшенней, тем родней) русского сознания, мы в этом языке узнаём себя. Например, в такой фразе: «от подушки ещё исходил тлеющий, земляной запах тёплого, знакомого тела (опять тела!), и от этого запаха в сердце Фроси начиналась тоска». Запах тела перерождается в тоску по нему, а смыслы бродят с фонарём, чтоб найти то ли человека, то ли идеальное безошибочное слово, способное впустить их в себя. Философ Людвиг Витгенштейн счастливо обронил как-то замечание, что русский язык в отличие от других европейских языков не имеет артиклей, призванных закрепить за словами их статус, слова не хотят быть удержанными здесь и сейчас, их относительно свободно можно перемещать в область тех или иных значений. Слова говорятся сейчас – но направлены они по направлению бегства от прошлых и нынешних значений.

Проза Андрея Платонова даёт приют парадоксальности русского языка. И через него – духа, конечно.

Андрей Самарин Феодосия

Дата : Чт декабря 08, 2011, 17:13:06 Не могу читать Платонова. Язык какой-то вывернутый, странные герои,в странных обстоятельствах. Но статья о нем интересная. Завидую тем кто понимает и может оценить.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вс декабря 11, 2011, 00:27:28 Леша, ты неподражаем в прозе. Не могу назвать это критикой... :) Вот бы переманить тебя хоть на время в стан прозаиков))) Я даже готова перечесть Платонова, которого ты ТАК почувствовал, хотя от "много Платонова" я устаю. Но я устаю и от "много Чехова"))) Они что-то общее в формуле здешнего мира поймали, но по-разному выразили...

Наталья Баева Москва

Дата : Вс декабря 11, 2011, 22:07:28 Я даже почти готова еще раз попытаться полюбить Платонова благодаря этой статье... Она так приподымает его, что ли. Да, Алексей, хочется еще и еще таких раздумий в прозе - и не только о писателях, а, может быть, о каких-то подмеченных в жизни моментах...

Саша Петров Санкт-Петербург

Дата : Пн декабря 12, 2011, 23:22:42 полностью поддерживаю Екатерину Викторовну. Алексей, ваша проза - как свободное падение. Жалко только, что надо раскрывать парашют, дабы не жахнуться о землю.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.