Год назад 29 ноября умерла прекрасная российская поэтесса. Ее супруг, народный художник России Борис Мессерер, готовит к выходу в свет книгу воспоминаний «Промельк Беллы» (главы ее публикует журнал «Знамя»), а пока любезно предоставил отрывки читателям «Комсомолки».

Книга Мессерера станет такой хроникой жизни Ахмадулиной. «Привычка записывать за Беллой у меня появилась сразу, как только соединились наши с ней судьбы. А прожили мы с ней целых 36 лет, - рассказывает он. - <...> Свои черновики она совершенно не ценила. У меня накопились тетрадки с ее цитатами и афоризмами, мною зафиксированные, которых хватит не на один том...»

ТАТАЙКА И АХМАТОВНА

«Осталась где-то жалкая, убогая фотография: две унылые женщины - это мать моя, моя тетка, - а вот в руках у них то, что они только что обрели, то, что появилось на свет в апреле 1937 года. Знает ли это мало сформированное несчастное личико, что же предстоит, что же дальше будет? Всего лишь апрель тридцать седьмого года, но вот этому крошечному существу, этому свертку, который они держат, прижимают к себе, как будто что-то известно, что творится вокруг. И довольно долгое время в раннем, самом раннем начале детства меня осеняло какое-то чувство, что я знаю, несмотря на полное отсутствие возраста, что я знаю что-то, что и не надо знать и невозможно знать, и, в общем, что выжить - невозможно. <...>

<...> сначала расцвели тюльпаны, и вдруг это угрюмое дитя, неприветливое, несимпатичное нисколько, увидело цветущие тюльпаны и сказало: «Я такого никогда не видала». То есть совершенно отчетливо такую четкую фразу. Все удивились, что мрачный и какой-то, может быть, и немудрый ребенок вдруг высказался. <...> в утешение мне, в каком-то троллейбусе мы едем, мне купили, кто-то продавал, несколько красных маков. То есть только я успела плениться ими и страшно поразиться, и быть так раненной этой алой их красотой, этим невероятным цветом этих растений, как ветер их сдул. Так начинались все неудачи, как эти маки пропавшие. <...>

Мать звала отца Аркадий, а он, когда я в кровати начала прыгать, учил меня говорить: «Я татайка, я татайка». <...>

Мое имя Изабелла, почему? Моя мать в тридцатых годах была помешана на Испании. Она бабушку просила найти для новорожденной испанское имя. Но в Испании все-таки Изабель. Бабушка даже думала, что королеву называют Изабелла, а по-настоящему ж королеву Изабель называют. Но я рано спохватилась и сократила все это до Белла. Только Твардовский называл меня Изабелла Ахатовна. Я вот очень смущаюсь, когда меня называют Белла Ахматовна, я говорю: «Простите, я - Ахатовна, мой отец - Ахат». <...>

«КУПИТ СЕБЕ 200 ГРАММ КОЛБАСЫ И ЕЩЕ ВСЕМ МЕСТО УСТУПАЕТ»

В одной из глав повествование ведется от лица Мессерера:

«Весна 74-го года.

Двор дома кинематографистов на улице Черняховского, около метро «Аэропорт». Я гуляю с собакой Рикки, тибетским терьером. Она принадлежит красавице-киноактрисе Эльзе Леждей, любимой мною женщине, с которой я живу в этом доме.

Во дворе появляется Белла Ахмадулина с коричневым пуделем. Его зовут Фома. Белла живет через один подъезд от меня, в бывшей квартире Александра Галича. Белла в домашнем виде. В туфлях на низких каблуках. Темный свитер. Прическа случайная.

От вида ее крошечной стройной фигурки начинает щемить сердце.

Мы разговариваем. Ни о чем. Белла слушает рассеянно.

Говорим о собаках. <...>

Вскоре она уходит. И вдруг я со всей ниоткуда возникшей ясностью понимаю, что если бы эта женщина захотела, то я, ни минуты не раздумывая, ушел бы с ней навсегда. Куда угодно. <...>

В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану и, как сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали… Мы ни с кем не общались, никто не знал, где мы находимся.

На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен - это были очень хорошие стихи, и они были посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы - так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать, но я не стал этого делать, потому что не хотел сглазить наши нарождавшиеся отношения. <...>

Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. <...>

Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны - стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса «Отдельная» - 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой - 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес - кильки - 87 коп. за полкило. <...>

Просить Беллу купить что-нибудь в Новоарбатском гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, говорила: «Пожалуйста, будьте прежде меня!» Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей.

Вот как сама она об этом рассказывала: «В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность… Я не стесняюсь этого... Москвичи ругаются на приезжих:

- Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.

И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:

- Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? - и в другой отдел побежит куда-то. А я говорю:

- Вы будьте прежде меня…

И все время этим занималась».

"Комсомольская правда"