Мелодия становится цветком,

Он распускается и осыпается,

Он делается ветром и песком,

Летящим на огонь весенним мотыльком,

Ветвями ивы в воду опускается...

Проходит тысяча мгновенных лет

И перевоплощается мелодия

В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,

В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"

В корнета гвардии - о, почему бы нет?..

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.

- Как далеко до завтрашнего дня!..

 И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

Многие рассказы в нарушение хронологии нередко начинают с финала. И наша история – не исключение…

Это было в 1955 году. Юг Франции, городок Йер. Рай для горожан и туристов. Море, бульвары, широкие тротуары, новые дома. А среди них – международный дом престарелых. В самом начале года, мягкой средиземноморской зимой, здесь появились новые постояльцы – муж и жена. Русские эмигранты, а если проще – нищие старики, впрочем, не утратившие аристократического лоска и державшиеся с достоинством. Звали их Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Жизнь в доме престарелых была размеренной: болезни, поиски лекарств, прогулки по городу… И так из месяца в месяц.

«Мне очень не хочется, несмотря на усталость и скуку моего существования, играть в ящик… Я, когда здоровье и время позволяют, пишу уже больше года некую книгу. Свожу счеты. Я пишу, вернее записываю «по памяти», свое подлинное отношение к людям и событиям…»

Книга так и не была написана, хотя время действительно заставляло подводить итоги – Георгию Владимировичу было 60 лет. Для обитателей дома престарелых он был  лишь одним из бесчисленных беженцев, лишенных революцией Родины. А вот в среде Русского Зарубежья Иванова многие называли коротко и ясно: первый поэт эмиграции.

  «Я – последний из петербургских поэтов, еще продолжающий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле».

 «Петербургский поэт…» Далеко не пустые слова и не банальное определение. Это биография или даже печать судьбы, счастливая или роковая – кому как повезет… Петербург – город великих поэтов, город Георгия Иванова, которому даже улочки Йера напоминали пригороды имперской столицы. В Петербург он возвращался в своих воспоминаниях. И возвращаясь, будто  становился юным, только начинающим свой путь поэтом…

Ликование вечной, блаженной весны.

Упоительные соловьиные трели

И магический блеск средиземной луны

Головокружительно мне надоели.

Даже больше того. И совсем я не здесь,

Не на юге, а в северной царской столице.

Там остался я жить. Настоящий. Я - весь.

Эмигрантская быль мне всего только снится -

И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.

...Зимний день. Петербург. С Гумилёвым вдвоём,

Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты,

Мы спокойно, классически просто идём,

Как попарно когда-то ходили поэты.

Начало 20-го века, 900-е годы. «Блистательный Санкт-Петербург…» в пору своего высшего рассвета…

 Георгий Иванов: «Петербург был на всю Россию единственным городом имперски-великодержавного стиля. Петербург как бы являлся доказательством, что Россия, возглавляемая такой столицей, перестала быть Скифией или Московией, что она раз и навсегда свернула с ухабов своей былой проселочной дороги на широкий имперский тракт».

Империя! Стройные гвардейские полки в Петербурге, чеканный шаг по вымощенным площадям, пропитавшие воздух звуки маршей, колыхающиеся на ветру знамена… а на улицах – кадеты. Среди них был и Георгий Иванов. В 1907 году, 12-ти лет отроду, он  был зачислен во Второй кадетский корпус – дворянская семья Ивановых издавна придерживалась военных традиций. Первое время в корпусе юноша учился прилежно, но на 15-м году в его жизнь вошла поэзия: он впервые прочитал Лермонтова и осознал, что тоже хочет писать стихи…

Ирина Одоевцева вспоминала: «У него – и это бесконечно радовало его – неожиданно открылся «чудесный песенный дар». Сочинение стихов глубоко потрясло его и стало для него «делом всей жизни». Он, ни с кем об этом не советуясь, решил стать поэтом. Решил твердо, бесповоротно».

 Первые стихи Иванова писались прямо за школьной партой роты Его Величества в кадетском корпусе. Но в 1911 году Георгий окончательно отказался от военной карьеры: хрупкий и стройный кадет в мундире с красным воротником превратился в молодого человека в штатском костюме.

 «Мне было семнадцать лет. Я напечатал в двух-трех журналах несколько стихотворений, завел уже литературные знакомства с Кузминым, Городецким, был полон литературой и стихами».

Благодаря писателю и критику Георгию Чулкову Иванов переступил порог квартиры поэта, стихи и личность которого будут присутствовать в его творчестве до конца жизни.

 «Больше всего меня поразило то, как Блок заговорил со мной. Как с давно знакомым, как со взрослым и точно продолжая прерванный разговор. Заговорил так, что мое волнение не то что прошло – я просто о нем забыл».

Георгий Чулков свидетельствует: «Днем пришел Георгий Иванов. Бросил корпус, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет. Я уже мог сказать ему о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде так, что он ушел другой, чем пришел».

День превратился в свое отраженье,

В изнеможенье, головокруженье.

 В звезды и музыку день превратился.

Может быть, мир навсегда прекратился?

 Что-то похожее было со мною,

Тоже у озера, тоже весною,

В синих и розовых сумерках тоже...

...Странно, что был я когда-то моложе.

Юношески восторженный новичок прошел долгий путь увлечений. Сначала футуризм, за ним последовал эгофутуризм, во главе которого стоял Игорь Северянин. Затем Георгий оказался в среде акмеистов. Первую его книгу «Отплытье на о. Цитеру» заметил Николай Гумилев – глава, или синдик, акмеистического Цеха поэтов: «Первое, что обращает на себя внимание в книге Георгия Иванова – это стих. Редко у начинающих поэтов он бывает таким утонченным. Поэтому каждое стихотворение при чтении дает почти физическое чувство довольства».

Как вспоминала Ирина Одоевцева, « О том, чтобы стать членом Цеха поэтов, Георгий Иванов и мечтать не смел. И когда он нежданно-негаданно получил письмо от «самого синдика» Цеха поэтов, извещающее его, что он зачислен в члены без баллотировки, он просто ошалел от восторга».

Иванов превратился в профессионального литератора. Много печатался, выпускал сборники, был желанным автором бесчисленных журналов, дружил с теми, кого позже назовут классиками русской литературы – Гумилевым, Ахматовой, Мандельштамом. С последним  у Георгия Иванова была одна визитная карточка на двоих.

В тринадцатом году, ещё не понимая,

Что будет с нами, что нас ждёт,-

Шампанского бокалы подымая,

Мы весело встречали - Новый Год.

Как мы состарились! Проходят годы,

Проходят годы - их не замечаем мы...

Но этот воздух смерти и свободы,

И розы, и вино, и счастье той зимы

Никто не позабыл, о, я уверен...

Должно быть, сквозь свинцовый мрак,

На мир, что навсегда потерян,

Глаза умерших смотрят так.

Жизнь светского общества в последние годы существования Российской империи многим напоминала нескончаемый карнавал. В моде были костюмированные вечера и многочисленные представления. А символом эпохи стало артистическое кабаре «Бродячая собака», где постоянно проходили ночные бдения.

«В седьмом часу утра лица тех, кто еще оставался сидеть в «Бродячей собаке», делались похожи на лица мертвецов. Яркий электрический свет, пестро раскрашенные стены, объедки и пустые бутылки. Пьяный поэт читает стихи, которых никто не слушает. Пьяный музыкант неверными шагами подходит к засыпанному окурками роялю и ударяет по клавишам… Сонный вешальщик спит, забыв доверенные ему шубы. Кто спит, кто притворяется оживленным. Но какое уж там оживление…», - писал сам Георгий Иванов.

Жизнь Георгия Иванова того времени – образцовая жизнь денди: поэтические вечера, артистические кафе, чтение стихов. Верным спутником Иванова стал критик и поэт Георгий Адамович. Неразлучные Жоржики, как называли их знакомые, счастливо и беспечно прожигали жизнь.

Ирина Одоевцева: «Они целыми днями куда-то спешили, чем-то были заняты, чему-то смеялись. И ничего не делали. Мне, ученице Гумилева, казалось, что поэты должны работать, что день без нового стихотворения – потерянный день. Но такие взгляды смешили их».

     В награду за мои грехи,

     Позор и торжество,

     Вдруг появляются стихи -

     Вот так... Из ничего.

     Все кое-как и как-нибудь,

     Волшебно на авось:

     Как розы падают на грудь...

      - И ты мне розу брось!

     Нет, лучше брось за облака -

     Там рифма заблестит,

     Коснется тленного цветка

     И в вечный превратит.

Возникавшие «из ничего» стихи Георгия Иванова поражали всех зрелым мастерством, точностью формы, отточенностью рифмы и живописной выразительностью образов. Но при этом…

«Можно вдруг заплакать – не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем…», - отзывался о них Г. Адамович.

А другие слова, произнесенные известным критиком, прозвучали приговором: «Поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно только этого и надо ему пожелать». Это сказал Александр Блок.

     Этой жизни нелепость и нежность

     Проходя, как под теплым дождем,

     Знаем мы - впереди неизбежность,

     Но ее появленья не ждем.

      И, проснувшись от резкого света,

     Видим вдруг - неизбежность пришла,

     Как в безоблачном небе комета,

     Лучезарная вестница зла.

 «Добрая встряска» сопровождалась набатным колоколом истории. Она настигла не только Георгия Иванова, но всю русскую культуру: сначала большая европейская война, а затем опустошительный внутренний бунт… Целая эпоха канула в Лету…

 «Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь. К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно», - писал об этом  поэт.

В бывшей столице бывшей империи аристократические дворцы превратились в коммуналки, ужины в ресторанах уступили место жалким пайкам из воблы и крупы, в некогда роскошных домах на проспектах зияли пустые глазницы окон, звуки гвардейских маршей сменились революционными песнями…

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно...

Какие печальные лица

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны

- Наследник, императрица,

Четыре великих княжны... 

Сотни тысяч людей покинули свою Родину. Такой же путь избрал Георгий Иванов. Умер Блок, был расстрелян Гумилев, всякая деятельность в России для Иванова потеряла смысл. Он просто не мог жить в новом времени – времени, когда поэты переставали «слышать музыку». В октябре 1922-го Иванов уехал за границу.

     Белая лошадь бредет без упряжки.

     Белая лошадь, куда ты бредешь?

     Солнце сияет. Платки и рубашки

     Треплет в саду предвесенняя дрожь.

      Я, что когда-то с Россией простился

     (Ночью навстречу полярной заре),

     Не оглянулся, не перекрестился

     И не заметил, как вдруг очутился

     В этой глухой европейской дыре.

Дороги большинства русских беженцев сходились во Франции. Здесь большую часть жизни прожил и Георгий Иванов. Гражданином Франции он, впрочем, не стал – не захотел обменять свой Нансеновский паспорт эмигранта. В Париже поэт поселился вместе с Ириной Одоевцевой, поэтессой, ученицей Гумилева, ставшей ему не просто женой, но помощницей и другом.

Поговори со мной о пустяках,

О вечности поговори со мной.

Пусть, как ребенок, на твоих руках

Лежат цветы, рожденные весной.

Так беззаботна ты и так грустна.

Как музыка, ты можешь все простить.

Ты так же беззаботна, как весна,

И, как весна, не можешь не грустить.

В среде литературных изгнанников репутация Иванова была высока. Он участвовал во всех заседаниях кружка «Зеленая лампа», проходивших в квартире Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, протежировал молодых талантливых поэтов вроде Бориса Поплавского, вел литературную войну с Владиславом Ходасевичем и Владимиром Набоковым. Книга «Петербургские зимы», в которой под пером Иванова была поэтизирована жизнь литературного Петербурга перед революцией, и поэма в прозе «Распад атома» вызвали сенсацию. Первая – вольным взглядом Иванова на знакомые многим события, вторая – неприглядной картиной современности. А сборник стихов «Розы» стал настоящим «бестселлером» - разошелся невероятным для эмиграции тиражом – 500 экземпляров.

Превращение Иванова в беженца словно заново родило его как поэта. У советских литературоведов он десятилетиями считался «лощеным снобом и ничтожным эпигоном», что последовательно закреплялось во всех литературных энциклопедиях. А в поэтической эмиграции, старавшейся сохранить традиций русской литературы, Иванов стал «королевичем» среди поэтов. Собственную жизнь он превращал в стихи.

     Ничего не вернуть. И зачем возвращать?

     Разучились любить, разучились прощать,

     Забывать никогда не научимся...

     Спит спокойно и сладко чужая страна.

     Море ровно шумит. Наступает весна

     В этом мире, в котором мы мучимся.

В отличие от большинства соотечественников, в эмиграции Георгий Иванов не бедствовал.

 «Жили мы вполне комфортабельно на ежемесячную пенсию моего отца, сохранившего в Риге доходный дом. А когда отец в сентябре 1932 года умер, мы получили большое наследство и зажили почти богато – в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом. И замечательно обставились стильной мебелью. Даже завели лакея…», - вспоминала Ирина Одоевцева.

Однако и на этот раз беспечная жизнь продлилась недолго. В пожаре грянувшей новой мировой войны сгорели и доходный дом в Риге, и накопленные драгоценности, и домик на юге Франции.

     Друг друга отражают зеркала,

     Взаимно искажая отраженья.

     Я верю не в непобедимость зла,

     А только в неизбежность пораженья.

     Не в музыку, что жизнь мою сожгла,

     А в пепел, что остался от сожженья.

Вновь случилась та «добрая встряска», настоящее несчастье, которого в начале творческого пути пожелал Иванову критик. Критик оказался прав: из пепла стала рождаться самая высокая поэзия.

 «Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения и перешагнув через наши обычные границы добра и зла, далеко оставил за собой всех действительно живших «проклятых поэтов»», - писал Г. Адамович.

     Игра судьбы. Игра добра и зла.

     Игра ума. Игра воображенья.

     "Друг друга отражают зеркала,

     Взаимно искажая отраженья...

     Мне говорят - ты выиграл игру!

     Но все равно. Я больше не играю.

     Допустим, как поэт я не умру,

     Зато как человек я умираю.

«В нашей литературе не было еще стихов, где о крушении всех возможных человеческих надежд было бы рассказано с таким своеобразием и очевидностью, даже с такой настойчивостью. И не только о крушении, а и о чем-то вроде гоголевского «над кем смеетесь? над собой смеетесь!», что придает ивановской поэзии ее особый оттенок», - так оценивала поэзию Иванова Нина Берберова.

 Но творческие успехи не могли помочь ни материальному положению, ни здоровью. После долгих хлопот Иванов и Одоевцева оказались в международном доме престарелых в Йере – в том самом городке, оттуда мы начали наш рассказ.

 Ирина Одоевцева: «Это был очаровательный городок. Наш дом был окружен пышным садом с розами и соловьями. Мы могли наконец вздохнуть свободно».

 Георгий Иванов: «Здесь так хорошо, что и помирать неохота, хотя, пожалуй, придется…»

В доме престарелых Георгий Иванов прожил три с половиной года. Время старческого разрушения организма стало для поэта временем самого упорного литературного труда. Каждый день из-под его пера выходили стихи – по-прежнему будто «вот так… из ничего». А точнее – стихи из собственной гибели. «Посмертный дневник» - хроника умирания, которой ни до, ни после в русской поэзии не было.

Отчаянье я превратил в игру –

О чем вздыхать и плакать, в самом деле?

Ну, не забавно ли, что я умру

Не позже, чем на будущей неделе?

Умру – хотя еще прожить я мог

Лет десять иль, пожалуй, даже двадцать.

Никто не пожалел. И не помог.

И вот приходится смываться.

Георгий Владимирович Иванов умер 27 августа 1958-го года в больнице Йера. Похоронили его в общей могиле на местном кладбище. Через пять лет прах поэта перенесли на Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем – место последнего приюта самых известных и уважаемых русских эмигрантов.

Ирина Одоевцева надолго пережила супруга. Она вернулась на Родину и скончалась в 1990-м году в том городе, который так любил Георгий Иванов…

Распыленный мильоном мельчайших частиц

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем Саду,

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Пн ноября 21, 2011, 12:30:11 У Павла Косова очень хорошее чувство меры. Он умеет рассказать историю интересно, и будто без напряжения совсем, естественно очень. А на самом деле за этим же стоит очень серьезная работа над материалом. Спасибо.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Пн ноября 28, 2011, 16:06:57 За сердце берёт; и чувствуется, насколько автору небезразличен герой этой истории. Захотелось читать Иванова, хотя моё отношение к этому поэту сложное.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.