«Человек есть тайна» – мысль довольно банальная, ничем не выделяющая из толпы 17-летнего юношу. Но названный юноша действительно пытался эту тайну постичь. Он открыл, как мне уже не раз приходилось повторять, универсальные коды человеческого существования. И мы, полагавшие, будто его обличения направлены исключительно против отечественных радикалов, вдруг убеждаемся, что бесовщина – явление гораздо большего исторического объёма. На собственном опыте мы познаём, что либеральное (или, положим, демократическое) бесовство не менее развратительно, чем неистовства Петруши Верховенского, кстати, именующего себя мошенником, а не социалистом. Мошенник – категория вневременная. «Мы мошенники, а не либералы», – осмелятся ли так «заголиться и обнажиться» реформаторы наших дней?

Достоевский страшился исторических катаклизмов. Но что он имел в виду, когда, согласно одной из версий продолжения «Братьев Карамазовых», намеревался сделать «чистого сердцем» Алёшу потенциальным цареубийцей? Это не безумная прихоть творца, профессионального «изобразителя бездн». Достоевский почувствовал, что революцией забавляются не только разные бесы – в неё могут ринуться идеалисты («А сзади, в зареве легенд, / Идеалист-интеллигент», – как сказал Пастернак о её вожде). Неосуществлённый замысел Достоевского приоткрывает тайну русской революции, причины её быстрого торжества. Не в меньшей мере, чем «Бесы», – её мошенническую ипостась.

Что ж: от идеологии не убежишь. Даже в «Игроке», казалось бы, самом «легковесном» сочинении Достоевского, бедный Алексей Иванович одержим сугубо раскольниковской («наполеоновской»!) идеей – одним ударом взять «весь капитал». И хотя «бабуленька», просадившая в Рулетенбурге едва ли не всё своё состояние, ничуть не напоминает старуху-процентщицу, нелишне вспомнить, что вся интрига романа, пишущегося практически одновременно с «Преступлением и наказанием», завязана на ожидании её скорейшей кончины. Достоевский и в Африке (вернее, в Рулетенбурге) Достоевский.

Впрочем, читатель, увлечённый «курортным» сюжетом, не обязан вникать в эти литературоведческие тонкости. Ими занимается академическая наука.

Отмеченная рядом блестящих работ 20-х – начала 30-х годов (не говоря уже о постижениях Серебряного века), отечественная достоевистика замерла на два с лишним десятка лет. Но и на Западе существовали лакуны. В конце 60-х, рискнув заняться «Дневником писателя», я с изумлением обнаружил тотальное отсутствие аналитических соображений на эту тему – не только на русском, но и на главных европейских языках. Мой научный руководитель проф. С.С. Дмитриев мудро посоветовал мне ограничиться издательской историей этого уникального моножурнала (письма читателей, подписка, цензура и т.д.) и не касаться его «опасного» содержания. Однако случилось «обыкновенное чудо»: через внешнюю атрибутику «Дневника» удалось приблизиться к тайне его поэтики, к секрету его феноменального успеха у русской читающей публики.

Ныне вокруг «Дневника писателя» (как и вообще вокруг Достоевского) функционирует целая научная индустрия. Но есть штучные труды, которые я бы отнёс к области фундаментального гуманитарного знания. Например, «Словарь языка Достоевского» под ред. члена-корреспондента РАН Ю. Караулова. Или недавно вышедшее попечением В. Захарова и Б. Тихомирова «Евангелие Достоевского». Надеюсь, в этот ряд впишется и подготовленная нашей научной группой «Хроника рода Достоевских», которая, основываясь на известной книге М. Волоцкого (1933), включает в себя новый громадный по объёму генеалогический материал.

У меня нет возможности упомянуть здесь многие весьма замечательные работы, полезные справочники и энциклопедии, сериальные научные сборники и коллективные труды. Но хотелось бы напомнить, что нашей базовой ценностью остаётся 30-томное Полное академическое собрание Достоевского, выходившее в 1972–1991 гг. под ред. академика Г.М. Фридлендера и ставшее выдающимся достижением отечественного литературоведения (см. мою рецензию «Что напишем на памятнике» в «ЛГ» № 42, 1991 г. и в книге «Возвращение билета»).

Можно, пожалуй, сказать, что наука о Достоевском вошла в пору цветущей зрелости. Правда, как это обычно случается, когда предмет становится престижным и модным, к нему спешат примкнуть ловкие искатели личного счастья. Появляются сочинения поверхностные, сшитые на живую нитку, полные заимствований и повторов (можно даже говорить о новейших компиляционных стратегиях). Но в какой области знания этого нет?

Печальнее другое. Недавно, оценивая поступившие на учительский конкурс методические разработки, мы с коллегами воочию убедились, что результаты, накопленные современной наукой, практически не достигают средней школы. Впрочем, так ли они необходимы для сдачи ЕГЭ?

Не будем обольщаться. Конечно, для России Достоевский больше, чем Достоевский. Не его вина, что он ничего не сумел предотвратить. Мы не вняли его призывам и не сделались лучше. Мы откупаемся от него ритуальным возложением лавровых венков в дни юбилеев. Так, погрязший в грехах ставит для их искупления пудовую свечку.

Но ведь недаром сказано: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление моё истекает из глубины христианского духа народного)…». Оценил бы Достоевский, однако, повторяемую Ахматовой горькую шутку, что христианство на Руси ещё не проповедано?

Игорь Волгин, "Литературная газета"