АНГЕЛ ТРУДА

Своего я отыскивал бога

вечерами за Лысой горой.

Уводила в туманы дорога,

будоража неясной тоской.

Мне мерещились вещие знаки,

чей-то голос спускался с высот.

Я за голосом крался во мраке

и записывал речи в блокнот.

Но однажды, когда я в пределах

этих шлялся, растаял туман.

И две женщины – в чёрном и белом –

привели, указали на кран.

Он стоял у карьерной дробильни,

ни величья, ни Бога следа.

И я понял: его не любили

ни хозяин, ни ангел труда.

Рычаги его к сердцу приблизил,

но, инструкциям всем вопреки,

пел зелёною дудкою дизель,

откликались в стреле огоньки.

И свистел производственный ветер,

вторя лязгу тросов и колёс.

– Есть здесь промысел горнего света? –

не ответил никто на вопрос…

Явление породного отвала угольного разреза

на ферме обанкротившегося совхоза

Вот и пришла к Магомету гора.

Хмуро глядит Магомет из конторы:

сорок бурёнок свели со двора,

чтоб рассчитаться за свет и моторы.

Словно расплата за грешников всех –

злые недели голодного марта.

За весовой – истерический смех

пьяных доярок, играющих в карты.

В думах и в сердце тоска да метель,

подлость измен постсоветского года.

Двести гектаров элитных земель

"угольный флагман" засыпал породой.

Словно бы чёрная свищет дыра

над нищетой поредевшего стада…

Вот и пришла к Магомету гора –

мёртвые камни началом распада.

***

В сновиденья ушли рыбаки.

Ключ удачи в надёжном секрете.

Сокровенные думы реки

стерегут потаённые сети.

Колос года языческих слов

над соломенным зреет навесом.

Сочный месяц овечьих веков

серебрит над велесовым лесом.

Тихо взбучатся залежи вод,

сдвинув с места подводные глыбы,

потаённые сети порвёт

исполинское тело царь-рыбы.

И в легенды уйдёт, и в мечты...

Вспыхнет утро над жизнью оседлой.

Обывательский гонор тщеты

утолится застольной беседой;

словно здесь лишь, у тихих ракит,

в каждом слове довольно азарта,

что невольно на миг озарит

и навек позабудет внезапно...

ИЛЮХИНСКИЙ ПЛЁС

Старые ивы сомкнули

кроны над тихой водой.

Здесь мне в начале июля

встретился мальчик с удой.

В длинной рубахе холщовой

шёл он по краю реки,

странный, как житель чащобы,

стыли в глазах сквозняки.

Он поравнялся со мною,

жалобный выронив стон.

За тальниковой стеною

дымкой рассеялся он…

Давнюю повесть утраты

слышал ещё от отца,

как утонули два брата,

дети Ильи-кузнеца.

В майскую пору разлива,

лет девяносто назад

младший сорвался с обрыва,

старший спасал его брат.

В дом не вернулися дети...

До полуночной поры

шарили в омутах сети,

дно бороздили багры.

Младший был выловлен в пойме

в донных кустах ивняка.

Старший – не найден, не пойман –

спрятала тело река.

Он это! Он с удилищем

ходит по краю реки!..

Младшего братика ищет -–

так говорят старики.

Давняя грустная повесть,

тихий Илюхинский плёс.

Травы, склонённые в пояс,

всхлипы тележных колёс.

Ивы зелёное пламя,

купола зябкая медь...

Родина, как в твою память

сладко и больно смотреть...

В ЗАБРОШЕННОМ ХУТОРЕ

Погасших окон выцветшие ставни,

глухой заплот, поваленный в осот.

И – тишина, как будто слово тайны

сейчас Господь с небес произнесёт.

Покажется, что жизнь людей былая

из этих мест бесследно не ушла,

как память сокровенная, живая

здесь в тишину незримо проросла.

И ощутишь ознобно чьи-то взоры,

лишь дунет ветер, травы шевеля,

и оживут обрывки разговоров,

мельканье лиц и запахи жилья.

Здесь постоять, как заново воскреснуть,

с щемящим чувством грусти и вины.

Всплакнёт ли птица над судьбой окрестной

и снова станет частью тишины...

ОВРАГИ ЗА ОГРАДОЙ...

Овраги за оградой и тальник.

Затем бугор за школою и – воля!..

Рассыпан петушиный звонкий крик

цветами перепёлкиного поля!

Потом – холмом возвышенный лесок,

наполненный мечтами и полётом.

Там дудочки зелёной голосок

томится за берёзовым заплотом.

Затем ручей, впадающий в Иню,

за ними – лес застыл раскатом грома.

– А дальше?

Дальше чёрт пужает ребятню,

чтоб далеко не бегала от дома.

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Прояснились небесные глаза,

раскинулась дуга над водоёмом.

Брела на север медленно гроза,

окрестности облаивая громом.

Дымился под лучами чернозём,

ручьи бросались весело с обрыва.

И наливалась жгучим кипятком

глухой стеной стоящая крапива.

Закопошились куры в лопухах,

томился запах сена под навесом.

И, не успев обсохнуть, на глазах

ржавело возле кузницы железо.

Кипела в палисаднике сирень

и, затаив дыхание, Природа

глядела на умытый ясный день,

как на младенца после трудных родов.

СКАЗАНИЕ О НАРОДНОМ СЧАСТЬЕ

1

Рубит новую баньку Савельев Андрей.

Рубит в "лапу" углы, как по нитке!

Так подгонит венцы – ни горбов, ни щелей

и, мерцая, лежат словно слитки!

Он ошкурит бревно и смолистый настой

зноем вызвенит связь поколений:

берендеевый полдень и свет золотой

деревянных столиц и селений.

Исполняет Завет топора да пилы!

Не работает будто – играет!

И топор его ловко разносит углы

и впритирку пазы выбирает.

Ляжет комель к вершине, вершина к комлю,

свяжет плотно "замком" и шкантами.

Я, пожалуй, себе тоже баньку срублю,

полно душу морочить стихами!..

Выйдет Люба, жена, томно к срубу прильнёт

и подаст мужу квасу бидончик.

В каждом слове то лебедь, то солнце живёт,

то цветок полевой, колокольчик.

И жене улыбнётся Савельев Андрей,

пот с лица рукавом утирая.

До чего же любовь возвышает людей,

быть красивыми повелевает!..

Он щепу соберёт и стаскает во двор –

будет печке растопка и пища!

И в холодную воду опустит топор,

чтоб остыл и окреп топорищем.

Неприметное счастье житейских основ:

сходит Люба с ведром за водою.

Приготовит на ужин сметаны, блинов

и корову Рябинку подоит…

2

По Токовинской дороге,

в сумрачном царстве болот,

в старой медвежьей берлоге

филин столетний живёт.

За гробовое молчанье

прячется чёрная весть.

Страшно бывать здесь ночами

лешие водятся здесь.

Ржавые травы трясины

веют сипеньем гадюк.

Робко трепещут осины,

сбившись испуганно в круг.

Всюду обман на обмане,

нежить, зловоние, яд.

Рядом по горло в тумане

мёртвые сосны стоят.

Дальше – печаль бурелома,

где в лишаях и во мхах

ропот остывшего грома

в серых таится камнях...

Сказывал местный народец:

мол, в этих дебрях беды

спрятан заветный колодец

полный бессмертной воды.

Были герои... Искали.

Да ничего не нашли.

Канули в топях, пропали,

мохом следы поросли.

Где тот источник заветный,

ключ от небесных палат?

Леший да филин столетний

вечную тайну хранят.

Слышишь, как воет ненастье

там, в токовинской ночи?

Это народного счастья

ищут златые ключи...

3

Я однажды всплакнул, когда тихий покой

был пропитан сиреневым хмелем.

Показалось, что имя моё над рекой

голосами вечерними спели.

В синих сумерках тополь листвой отливал

полусвет, будто слово молитвы.

И поставленный сруб за окошком сиял,

словно маслом лампадным облитый.

И пришло ко мне счастье – любовью к земле,

где сирень в палисадах, скворечни,

деревянный мосток, роща в ласковой мгле

и смиренные избы вдоль речки.

Да столетний ранет над отцовским крыльцом,

да просторы небесного света!..

Ненаглядное, нежное с юным лицом

в лёгком платье зелёного лета.

То ли юность моя, то ли утро строки, –

что меня вознесёт до бессмертья! –

лёгкий ветер и свет просквозят вдоль реки

и затихнут вдали, и померкнут...

Улыбнётся земля и наступит рассвет,

для народного счастья пригодный.

Вновь душою в хозяйственных буднях согрет,

и дышать так легко и свободно...

МЁРТВЫЙ ГРУЗ

("Мёртвый груз" – вкопанный, вмёрзший в грунт груз, запрещённый для подъёма инструкциями по эксплуатации грузоподъёмной техники).

Взяли булыгу замшелую тросом.

Кран накренился, скрежещет натужно...

Вырвали всё-таки!.. Дико и косо

корни торчали у камня, и тут же

вылез мужик, бородатый и сивый,

в рваной овчине, с кнутом и похмельный.

– Где мои кони? – сердито спросил нас.

Щёлкнул кнутом и исчез за котельной...

Овеял сентябрь сусальным поверьем,

меж прошлым и явью границы размыты.

Клубами дыма на кронах деревьев

кони паслись – золотые копыта.