*  *  *

Феномен тирании есть комбинация железной жажды самоутверждения, безразличия к другим и малой компетентности во многом: в «Истории одного города» феномен, ежели его вообразить в качестве господина в партикулярном платье, схвачен за руку: мол, вот он каков…

Угрюм-Бурчеев, чья физиономия сочетает глупость и самодовольство, развернётся противу всех: в том числе и природы, и тут уже не Аракчеев просматривается, а некто более значительный – в плане злоупотребления властью.

Все хороши: каков каталог развернувшейся летописи!

Перехват-Залихватский, Грустилов…

Опа!

Таких и не бывало – оно, конечно, дано всё сгущено, слишком сконцентрировано, но ведь из яви сии рожи, и, вечные подданные, позволяющие воцариться таким, едва ли достойны уважения.

 …крадётся по земле оволосатевший, одичавший помещик: имение в запустении, да и кем был – уже не вспомнит…

А то – мужик громоздится на дерево, чтобы нарвать генералам сладких яблок, а себе взять одно – кислое.

Сколько пескарей премудрых вокруг!

Не пересчитать…

 …а пролитый кисель глупости вылижет тощая коняга.

Много ли поменялось в человеческом общежитие?

Антураж – совсем иной, а нечто, живущее в нас, в наших сердцевинах остаётся прежним.

Не исправляет сатира, не меняет физиологию…

Иудушка, совмещая в себе Иуду и душку, будет лебезить, улыбаться, врать; вырастут панорамы помещичьей жизни, в густой плазме которых вспыхивают разные события, и сатира перерастёт в метафизику, в глобальное исследование человека, как феномена…

И останутся пламенеющие письмена Щедрина: для всех поколений, всем потомкам.

*  *  *

Ядрёные сказки, перерастая понятие сказки, становились притчами, и метафизика распускалась отчасти ядовитыми цветами.

А что?

Ведь типажи, данные Салтыковым не переводятся вообще (ах, кабы литература могла врачевать общество…)

Дикий помещик – превратившийся в животное, обородатевший, на четвереньках скачет по дорожке парка, и вечный мужик, сняв с яблони для генералов несколько спелых плодов, себе взял одно яблоко – кислое. Эй, мужик, очнись, генералы ведь без тебя и нужду справить не сумеют!

Куда спрятался премудрый пескарь?

Выковырнуть его, заставить бороться!

Да нет, типаж зафиксирован на века, и веками продлится он, зачем-то обеспеченный генетически.

Хватило бы для бессмертия одних сказок – кратких, убийственных, великолепных, заряженных той энергией смеха, который…

Впрочем, общество, посмеявшись, продолжит жить своим монолитом.

И бытом.

Который, кстати, Салтыков-Щедрин – в реалистической своей ипостаси - передавал, как мало кто: менее избыточно, чем Толстой, но более богато, чем Чехов.

…и вот Порфирий Владимирович:  Иуда и Душка: тот, кто снаружи, внешне, по нормам привычного телесного восприятия ласков и добр, а внутри – пылает Искариот…

Тартюф вечен, но Смердяков совсем «инакий», в нём больше метафизической амбивалентности, чем в Головлёве, который весь, в сущности, повязан чёртовой «бытовизной».

Какая восстаёт со страниц романа заревом, где каждое волокно хочется пощупать, а всю галерею Головлёвых многие видали в реальности.

…а не хотите административных восторгов?

Не случалось вам путаться в сумме коридоров, когда Иванов посылает к Петрову, Петров к Двадцатову, и будет лабиринт, запутанный похитрее критского, длиться до тех пор, пока не осуществится денежное влияние?

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин верил, что литература есть соль русской жизни, и размышлял мучительно, что будет, если перестанет она быть солёною.

Как бы ошарашен он был, увидев современный социум, где литературный спор не имеет большего значения, чем склока двух лавочников на захудалой окраине провинциальной дыры?

И то, что его наследие по-прежнему живёт и играет красками, думается, не очень бы подсластило пилюлю…

*  *  *

Ленты сарказма обвивают общество, не меняя его.

Сатира Салтыкова-Щедрина не ветшает, как не лечатся властолюбие и глупость, извечные нарывы человечества.

Пожалуй, в любом правителе можно найти те или иные черты – из галереи глуповских хозяев: иногда они – черты эти – комбинируются, давая причудливую смесь.

И генералы что-то меняются слабо, по-прежнему уповая на мужиков, без которых им – швах: ни войну не выиграть, ни прокормиться.

Сатира есть мазь, наносимая на раны и болевые расчёсы общества; а то, что мазь эта не даёт окончательного исцеления, связано с природою человека: с проблемой, обладающей свойствами нерешаемости.

Однако именно не-ветшание книг Щедрина свидетельствует о крепчайших составляющих частях – сатиры, смеха, собственного слова – его литературного дела, протянутого широко и сильно в вечность.