Скорее всего, ум начал развиваться тогда, когда одна из обезьян оступилась и сломала себе ногу. Это заставило её какое-то время быть без движения или двигаться очень мало и очень медленно. Обезьяне ничего не оставалось, как думать и наблюдать, и, наблюдая, делать выводы. Экклезиаст был прямым потомком этой обезьяны. Ему передался тот холодный ужас, который испытала она тогда. Ужас от бессмысленного проживания. Вылечившись, обезьяна больше не хотела жить, как все, бестолково. Она открыла для себя солнце, землю, море. Игру теней, мир насекомых, состояния воды. Когда ковыляла, она часто останавливалась отдохнуть. И одна такая остановка стала встречей со смертью.

Обезьяна увидела разложившийся труп другой обезьяны и подумала, что так будет и с ней. И после этого сказала себе: игра теней, мир насекомых, состояния воды – это всё, конечно, интересно, но какой в этом смысл, что с этим делать, и нужно ли что-то делать, если всё равно потом лежать добычей червей? Ведь эта обезьяна, лежавшая там, была сильной, много ела, бегала, кричала. И где теперь этот крик, где теперь эта сила? Тени не отвечают, насекомые молчат. А другие обезьяны продолжают делать то же, что делала та, разложившаяся. И что же решила выздоровевшая обезьяна? Она решила ничего не делать.

Ей стало так же плевать на тени, как им было плевать на труп. Ей стало так же плевать на насекомых и воду, на всех своих собратьев, которым суждено было только одно – стать кормом для червей, чего бы они ни делали, как бы много и хорошо ни ели, ни пили, куда бы ни бежали. Обезьяна села под деревом и стала ждать. И двигалась только при острой необходимости.

Вокруг неё шла бестолковая жизнь, ночь сменялась днём, и всё начиналось заново, повторялось почти один в один. Обезьяне даже стало смешно. Она сидела под деревом и смеялась. Она стала раздражать других обезьян. Даже не смехом, а тем, что обезьяна была одна, делала мало, но как-то осмысленно, целенаправленно. Три банана в день, немного воды и много сна. Обезьяну позвали воевать с чужими, но она отказалась. Тогда она стала ещё противнее. А обезьяна и сама толком не понимала, что с ней происходит. Она просто подумала, что перед тем, как быть съеденной, лучше провести время спокойно, в прохладе дерева, которое, как и она, никуда не бежало, а стояло себе и стояло, рождая бананы.

Обезьяна не называла смерть смертью, она не понимала свой страх, но всё это было в ней. К обезьяне приходили самки. Они хотели потомства от этого сидящего существа. Самок влекла тайна. Других самцов могли убить, ведь они постоянно боролись с кем-то. Другие самцы могли уйти и не вернуться, ведь они постоянно уходили. А этот… Он не воевал, не мог уйти.

Самки одна за другой рожали от него детей. И этим детям передавались чувства отца, которые потом выразит царь Соломон, названный Экклезиастом. То есть, род обезьяны, в некотором смысле, царский род. Собственно, обезьяна и вела себя, как царь. Правильно. Потому что она и была царём, потому что возвысилась над суетливым плебсом, откололась от него, неразумного, близорукого, ненасытного, бестолково проживающего жизнь… Родив от царя детей, самки уносили их от него, видя, как ему совершенно не хочется участвовать в их жизни. Появился целый отряд одиноких матерей. Некоторые из них могли вдруг схлестнуться и убить друг друга, так и не выяснив то, что неосознанно стало причиной спора, кого больше любит царь, кем больше дорожит и в чьём ребёнке больше его странной крови. Дети убитых матерей ползли к чужим матерям, но если некоторые принимали их, то другие убивали, желая заботиться только о своем ребенке, ему отдавать все силы.

Некоторые самки совсем не хотели вступать в связь со странной обезьяной, боялись к ней подходить, но ещё больше боялись вызвать гнев тех, кто иногда чесал им ухо, вытаскивал из шерсти колючки, то есть своих приятелей, мужей. Однако эти верные, осторожные особи были совсем не против присоединиться к большинству других самок, передать и своему потомству ту чарующую непостижимость, которой был овеян изо дня в день прибавляющий в весе царь. Одни из этих самок воровали детей, другие просто забирали, пригрозив кулаком, третьи палкой в этом кулаке убивали спящих матерей, четвёртые забирали сирот, оставленных матерями, выяснявшими, кто из них более царская жена. Тогда появились не только убийства, но и семейная ложь, если уподоблять создавшиеся привязанности семье. Самка выдавала своему самцу чужого малыша за их ребёнка. Появились и злобные подстрекатели в лице тех, кто тоже что-то чуял в обезьяне, также не мог понять «что», но хотел быть таким же интересным и спокойным. Подстрекателями из стана слабого пола оказывались женщины, с которыми царь не захотел делать детей, которых прогнал, кинув в них шкурку бананов. А также те немногие, которых царь попросту раздражал.

Более всего раздражёнными были когда-то знавшие важную обезьяну, задолго до того, как она отделилась, приняла обет. Этим старым друзьям, подругам не нравилось, что теперь обезьяна с ними, как со всеми, равнодушна, будто и не было ничего раньше, никаких совместных игр и охот. Появилось простое, но ядовитое чувство обиды. Обиженные и были самыми ярыми подстрекателями. Именно они сталкивали двух матерей, когда те были рядом, например, передавая одной из них банан, якобы от царя. Тут же возникало возмущение и недоверие к тому, что передали правильно, крики переходили в драку, драка зачастую заканчивалась убийством. Подстрекатели волокли трупы к царю и наваливали друг на друга, на них же клали трупы матерей, убитых ночью ради похищения ребёнка. К ним прибавлялись трупы тех самок, что обманули мужей, выдав чужого малыша за их ребёнка. От подстрекателей муж узнавал правду. Хотя не всегда он оказывался сильнее жены и, разгорячённый, сам падал от её мощной лапы, поэтому на горе мертвецов, растущей перед невозмутимым царём, оказывались и мужские тела.

В этом злом подношении у обиженных и завистливых был ещё один умысел. А точнее два. Первым был такой: зловонная гора не позволит более никому приближаться к царю и его банановому трону, никто больше не будет ходить вокруг него в зарождающемся религиозном экстазе и не захочет сношаться рядом с мертвецами, ощущая их запах. Второй умысел был гораздо проще: изгнать обезьяну. И, может быть, обезьяна бы и ушла, но к тому моменту от неподвижности своей набрала слишком большой вес. Помимо того, что раньше она сама забиралась на дерево и срывала бананы, их ещё ей подкладывали и благодарные самки, и завороженные самцы, приходившие убить царя, но в последнюю минуту струсившие, чувствуя, что это сидит не просто обезьяна и что убийство может повлечь за собой и гром, и молнию, и дрожание земли. В волнении своём, в страхе кары даже за одно своё желание, самцы не только клали рядом с царём еду, но и порой танцевали, ведь стало известно, что только во время этих странных движений с морды обезьяны сходит мрачность, оно будто светлеет и из него слышится жутковатое «хи-хи», жутковатое, но при этом внушающее, что всё хорошо, что царю нравится. Так родился танец.

Самых преуспевших в танце завистники и обиженные также бросали на эту страшную гору. Гора увеличивалась. Обезумившие от своей ненависти, постепенно овладевшей ими целиком, от своего желания наказать царя, желания, подчинившего себе каждый шаг, завистники и обиженные, ожесточившиеся мохнатые подстрекатели начали убивать детей обезьяны. Одной из побудительных причин стало то, что мёртвая гора на царя никак особенно не действовала, более того, царь стал извлекать какие-то звуки, ставшие для раздражённых ещё одним раздражителем, ведь на эти звуки, несмотря на трупы и их зловоние, стекались обезьяны из других, отдалённых отрядов. Этими звуками были протяжные песни, которые заводил располневший царь, опьянев от перезревших фруктов.

Не мог уже местный Элвис просто подойти и взять оставленный ему или упавший фрукт, некоторые чернели, так и не дождавшись. А ведь подносили не только фрукты, но и мясо убитых птиц, животных. С потреблением этого и порчей под солнцем (тень потеряла свою прохладу) было всё то же самое. Песни обезьяны становились всё более гипнотизирующими и долгими, ведь царь совсем одурел от жары, от запахов разложения. Для группы завистников и обиженных эти песни стали настоящим бедствием. Ведь эти дикие песни начали передаваться из уст в уста. Мало кто понимал, что это был вой ужаса, который вдруг охватил обезьяну от окружившего её смрада. Вой вырвался наружу после многих дней мучительного блуждания внутри организма, ослабленного таким образом жизни и тяжёлыми чувствами от пребывания рядом со смертью. Никто не знал, каково царю, что значит для него видеть, как множится мёртвая гора, для него, когда-то замкнувшегося от одной-единственной смерти. Но вот случился этот вой. Густым потоком излились изнутри нечленораздельные звуки, в которых были и страх, и боль, и любовь к каждой самке, с которой приходилось возлежать в солнечных лучах, пробивающих крону дерева, и потом терять, а через некоторое время видеть её мертвой, с обращённым к нему, царю, холодным, неподвижным взглядом. И боль, и страх, и любовь, и память о временах, когда обезьяна легко бегала, ползала по деревьям и, вступив в течение реки, разглядывала, как несущаяся вода омывала её ноги. И боль, и страх, и любовь, и память, и многие-многие сны, в которых обезьяна видела себя без шерсти и хвоста, крутящей педали велосипеда под струями дождя и в брызгах из луж. Всё это, смешанное с восторгом от россыпи звёзд, озаряющих ночное небо, с усталостью от собственного тела, с тошнотой от надоевшего вкуса банана и с радостью от каждой птички, присевшей на толстую, вялую лапу, всё это вырвалось с тем воем и после продолжило вырываться, через огромный нос и глубочайшее горло.

Продолжительный рёв напугал завистников и обиженных и привлёк внимание проходящих вдалеке обезьян из чужих мест, откуда потом и стали приходить слушатели и где потом они начали подражать этим песням. Из этих песен постепенно образовалась речь, своеобразный язык, который стал дополнять жест. Обрывки, фрагменты песен стали подобиями слов. Ведь стало ясно, что для того, чтобы царь зарычал ту или иную песню, достаточно напомнить только её начало или середину, даже какой-то кусок. И вот обезьяны повторяли его, желая вновь послушать то, от чего в прошлый раз по коже приятно бежали мурашки, хотелось трясти дерево и раскусывать змею, ползущую по плечу самки. Медленно устанавливалось какое-то понимание. И пусть этот концерт проходил недалеко от мертвецов, никто не собирался их никуда относить. Это было также немыслимо, как относить царя и дерево, под которым он сидел. Всё это было единым и как будто уже не представлялось друг без друга.

А злопыхатели лютовали ещё сильнее, ведь они видели, что происходит вокруг царя, что к нему без остановки тянутся всё новые и новые чужеземцы, обмениваясь с ним и друг с другом фразами из его все более мелодичной песни. Тогда несчастные завистники и обиженные взялись за детей царя. И в убийствах своих вошли во вкус. Несчастные самки как могли защищали детей, прятались, но всё равно оказывались на той самой горе. Всё это время злые обезьяны тоже плодились и уже с младенчества вкладывали в своих отпрысков ненависть к сидящему под деревом чародею. И помимо сношений друг с другом завистники и обиженные сходились и с обезьянами из отдалённых земель. Они устраивали многодневные вылазки (некоторые в пути даже помирали), чтобы внушить отвращение к тому, кто под деревом, к тому, кто убил всех своих жён и детей. Родилась клевета. Родилось обезьянничанье. Песни царя передавались искажённо, а сам он изображался безобразным, злым. Клеветники прыгали друг на друге, глупо дрыгались, пищали, бились головами о землю и деревья, пытаясь, как можно отвратительнее показать царя и его жизнь. До некоторых доходило, до некоторых нет, но когда клеветники доставали труп ребёнка, заготовленный в кустах для кульминации своего представления, тут уж понимающих становилось больше, и образ царя становился более определённым.

Почему бы завистливым и обиженным подстрекателям было просто не убить эту плохую, ничтожную обезьяну, почему они так хлопотали об осквернении её, устраивая там и тут балаганные шоу, стирая свои ноги в походах, снова и снова возвращаясь к своему главному врагу и в глубине души радуясь, что он ещё жив и поёт, и вокруг него толпы заблуждающихся? Ещё и потому, что этой своей хулой своей подстрекатели жили, им она давала силы. Сознание было в самом зачатке, поэтому обезьянам никак не приходило в голову, что их травля царя может обернуться плачевно и для них самих. И обернулось.

Наслушавшиеся клеветы самцы и самки из отдалённых земель отправились посмотреть на уродливого детоубийцу и убить его. В пути обезьяны собирали народ, но всё больше его теряли, потому что многие, уже говорящие на языке, данным им царём, были против намерений идущих. Начались стычки, полилась кровь. Узнав, что царю угрожает смерть, сотня обезьян выстроилась около его дерева. Все они мужественно бились за него, уже совершенно не трезвеющего от перезревших плодов, собственного пения и всеобщего почитания.

И вот однажды наступила ночь, смолкли крики и стоны. Снова в тишине и одиночестве царь сидел под своим деревом, на том же месте, и смотрел на лежащие всюду трупы обезьян. На тысячу километров вокруг не было ни одной живой. Вечным сном уснули и те самые клеветники, и их дети. Только одной самке удалось спастись, дочери самого активного, нетерпимого завистника, с которым когда-то в детстве царь в забавной игре катался по земле. Эта девочка тоже была отравлена ненавистью к царю, хотя и тайно испытывала трепет от его песен. Услышав, что война окончилась, она вылезла из своего ущелья и подкралась к царю. И увидела то, что никогда не видела. Она увидела, как царь передвигается. Он ходил от одного мертвеца к другому, склонялся над каждым и подолгу смотрел на него. Маленькая обезьянка не знала, что творится в душе у царя. Она знала каждую его песню и понимала язык, на котором говорили все те, кто лежал сейчас возле дерева и за много километров от него, хотя ни с кем не решалась говорить на этом языке. Она знала его, знала каждую песню, знала ненависть отца и матери, но этого было недостаточно, чтобы понять эти странные движения царя под сиянием луны и звёзд. А под этим сиянием тем временем происходил переворот. Большая толстая обезьяна, вглядываясь в лица своих ценителей и своих врагов, видела огромные отличия. И ощущения от этих отличий усиливались эхом тех песен, что пели защитники, сражаясь за обезьяну. Лица этих защитников вызывали внутри обезьяны те же судороги, что птички, садившиеся на лапу, нежные сны, и смутные грёзы. Лица убитых защитников были благородны, возвышенны, красивы. Это были человеческие лица. А морды нападавших, большая половина из которых была коварно обманута, были чёрными обезьяньими мордами, словно разбитыми параличом.

Фото с сайта: http://www.moscow.russian-club.net/news_show_19669.html

Лана Минина Moscow

Дата : Ср сентября 03, 2014, 20:26:55 Тема обезьяна-человек всегда будет будоражить умы тех, кто принимает теорию Дарвина. Как раз недавно в прокате появился новый фильм "Планета обезьян: революция". "Сначала думай, потом действуй" - советует пап-обезяна своему сыну. Массмаркет такое кино любит. И не потому, что оно с подтекстом, "игрой теней" или философским поиском, божи упаси! Эффекты, зрелищность, большой бадабум, в общем. И у вас выходит тоже самое, только текстом. В литературном плане текст не имеет ценности, хотя и неплохо написан, без ошибок начинающего. Не более. По жанру ближе к эссе с попыткой выйти на "притчевость". По самой тематике…полагала, что автор много моложе своих лет. Текст, возможно, будет интересен подросткам или детям после 10-13 лет. Взрослому человеку, получившему не только высшее образование, но и хоть минимальный опыт осмысления жизни такое представление "как оно могло бы быть" не будет интересно. Какие новые грани этой извечной темы вы открыли читателю? С какой неожиданной стороны подошли к вопросу? О чем умолчали? Ваш текст не оставляет никаких вопросов после прочтения. Всё ясно, и было ясно до прочтения (ясно было сторонникам теории Дарвина). И что?- висело после прочтения. Такие вещи - тексты обыгрывающие извечные темы, но без принципиально новых трактовок, а лишь дающие вариации темы - должны быть поданы без намека на притчевость или глубокомысленные выводы. Наоборот, их нужно делать несерьезными, потому что отнестись серьезно к ним нет возможности, ибо нет вопросов ни к себе, ни к автору. Давать новшество хотя бы в стилистике подачи - т.е посредством гротеска, комизма, вычурности языковой, ярких эпитетов, сравнений и прочих языковых инструментов. Вы, кстати, пытаетесь это сделать, сравнивая царя обезьяну с Элвисом. Смешно, но мало и сделано как-то робко. Такое нужно писать нагло и звонко. Тогда будет иметь смысл тратить время на чтение текста - ведь главное не что писать, а как писать, не правда ли? :) Вот, например, у Саши Соколова в "Между собакой и волком" или у Юрия Коваля в "Суер-выер" темы то вечно-извечные, но так интересно написаны, что не только увлекают, но и вдохновляют. Это примеры стилистики. Несмотря на все выше написанное мной, автор симпатичен. Пишите смелее!

Наталья Баева Москва

Дата : Чт сентября 04, 2014, 15:33:40 Рассказ провокационный, интересно было услышать чье-то мнение. И вот первый комментарий, очень толковый. Действительно, это и не рассказ вовсе, но и к другому жанру отнести этот текст трудно, и к другой нашей рубрике его не пришьешь. "Былое и люди" разве что:) "Акценты" - тоже вроде бы не то. Соглашусь с предыдущим комментарием - если уж писать что-то из этого разряда, то совсем дерзко. По содержанию - да, ничего нового, а для меня и просто ничего интересного, т.к. от дарвинизма мое мироощущение весьма далеко. Что-то в этом тексте всё же есть, чувствуется, что автор талантлив. Но воля дана только поверхностному слою воображения. Не хватает мировоззренческой зрелости, чтобы "воображать" поглубже, но это, возможно, придет со временем. Успехов автору! --- Лана, мы рады, что вы с нами! Просьба: про правилам сайта в качестве логина мы пишем имя и фамилию кириллицей. Свяжитесь со мной, пожалуйста, по адресу artbuhta.produce@inbox.ru, я вам поменяю логин. Спасибо! Последняя правка: сентября 04, 2014, 15:36:18 пользователем Наталья Баева

Лидия Юрьевна Волкова Щёлково

Дата : Вс сентября 21, 2014, 19:45:02 Идея что искусства родились от праздности, далеко не нова. Один пашет, другой пляшет - это и так давно известно. Но что-то искусств родилось в рассказе маловато, только танцы и вокал. А больше их нет, искуств? Все остальное - празднословие, чернуха (секс и насилие). Текст бледный и нинтересный. Если только оголтелым дарвинистам, для пущей наукообразности. А где , пардон, гуманистически идеалы????? Получается, что люди искусства (или обезьяны?) способны только размножаться и убивать больше, чем другие? Бред! Похоже на то, что я не дарвинист... Прошу меня простить.И все-таки, причем тут конкретно Элвис?

Сергей Ерофеевский Москва

Дата : Пн сентября 22, 2014, 19:54:57 Вот не согласен, что рассказ провокационный. Провокационными являются тексты Лимонова или Ерофеева( современного и живого). А здесь - слабенький текст с элементами эпатажа. Надеюсь, что автор не рассердится, но серьезно отнесется что к комментариям, что к пожеланиям. И, вообще, мне кажется, проза хороша тогда, когда в тексте присутствуют и мысли, и чувства, и отношение автора к описываемым событиям. Иначе. А иначе мы читаем нормальное сочинение ученика 11 класса на аттестат зрелости. Увы.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.