…Голубой шарик медленно кружился в центре огромного черного куба. Вокруг него вращались еще восемь таких же шариков разных размеров. Все это называлось одним словом «Эксперимент».

...Наблюдать за тем, что происходило на поверхности шарика, было упоительно.

I

Стояла осень, и весь город был усыпан желтыми листьями. Люди ходили по листьям, как по мягким матрасам – отчего шагов не было слышно, а только сплошное шуршание. Листья пахли мокро и остро. Внезапно налетавший ветер поднимал и кружил их, и над тротуарами то тут, то там возникали желтые фонтанчики. От листьев город становился другим – дома сквозь лимонно-желтую и красно-охряную листву смотрелись нарядно и празднично. В листве прятались темно-коричневые блестящие шарики каштанчиков. Один каштанчик свалился, глухо стукнувшись, ночью на балкон. Утром, глядя сквозь окно палаты, Елена Борисовна обнаружила его, и ей безумно захотелось подержать его в руках. Ей было трудно разговаривать, и она шепотом попросила Наташеньку: «Принеси каштанчик».

Внучка вначале не поняла. Она выполняла все бабушкины просьбы, она научилась за эти дни читать их по губам и по глазам. Но все прежние просьбы были обыкновенны: водички, поправить подушку, подставить подсов, позвать сестричку, а здесь – каштанчик.

Девочка открыла балконную дверь, и в душную палату на мгновение ворвался густой и свежий запах осени.

«Спасибо», — прошептала Елена Борисовна, зажав в ладони мокрый шарик.

Она подумала о том, что за последние две недели мир для нее бесконечно сузился. От него, огромного прежде, остались: палата, две кровати и две тумбочки, капельница, шум воды в раковине, лица врачей и медсестер. Да еще вот это окно, за которым, как картина, висела осень. Сегодня на картине шел дождь.

Нынешней ночью Елена Борисовна внезапно поняла, что умирает. Эта мысль, которую она раньше не понимала, вдруг встала перед нею во всей своей простоте и ясности. Вначале ей стало очень страшно. Она проснулась от того, что огромный черный паровоз наезжал на нее, а убежать не было сил. От страха она проснулась и тихонько застонала. В палате никого не было – горела лампа над соседней пустой кроватью. И в черное окно царапались ветви акации. В своей добольничной жизни Елена Борисовна была профессором математики, читала лекции студентам и писала научные статьи. Та жизнь оборвалась внезапно. И если еще позавчера, отходя от наркоза после операции, она все спрашивала хирурга, скоро ли ее выпишут – ведь у нее столько дел осталось недоделанных и рукопись лежит на столе неправленая, то сегодня ей во сне стало понятно, что жизнь закончилась. Эта мысль, как вспышка молнии, озарила ее сознание.

Она попробовала было привстать на кровати, но сил не было. Она едва смогла стянуть одеяло, чтобы спустить ноги, но они ее не слушались. Они лежали очень желтые после механической желтухи и будто бы ей не принадлежали. Очень худые, когда-то стройные, с высоким подъемом. «У меня всегда были красивые ноги», – эта ненужная мысль внезапно пришла ей в голову. Она вспомнила отчего-то об академике Павлове, который, умирая, посадил возле себя ассистента и все диктовал и диктовал ему свои ощущения. Но Павлов был великим физиологом и с дотошностью ученого вглядывался в лицо смерти. «А я всего-навсего семидесятилетняя старуха, которая лежит на кровати, и которой безумно страшно. Я чувствую, как из меня по капле утекает жизнь. И ничто не в силах этому противостоять. Ни умные врачи с их лекарствами и иглами, с их ужасными процедурами и жесткими холодными руками, ни дочка – скорбными глазами смотрящая на меня, ни внученька, которая была всей моей жизнью, которая держит меня за руку, вытирает лоб полотенцем, расчесывает мне волосы и приносит каждый день розу. Роза и сейчас стоит на столике. Алая, с плотными крепкими и нежными лепестками. Но почему, почему, почему она не пахнет? Наверно, весь замечательный розовый дух напрочь убивается больничным воздухом – перенасыщенного лекарствами, запахом больных тел, сочащимся из каждой поры, запахом смерти – устоявшимся здесь навсегда...»

Так или примерно так думала Елена Борисовна. Она чувствовала себя такой беспомощной и маленькой, распластанной на белой простыне перед чем-то непостижимым... А ОНО – рассматривает ее и рассматривает. Потрошит каждую клеточку... Беспомощной перед тем, что надвигалось и наваливалось, что внезапно заплакала. Слезинка покатилась по щеке... «За что, за что, за что...» – она даже кулачком попыталась ударить по одеялу. Но удар вышел слабый, одно название, а не удар...

«За что такой никудышный конец у всякой жизни? И куда делось счастье, любовь, книги, люди, которых было множество вокруг... Зачем жизнь заканчивается? Зачем?»

И тут Елена Борисовна вдруг поняла, что давно уже не боится. Потому что нащупала внутри себя какую-то искрящуюся точку. От которой исходило ровное тепло. Точка была очень маленькая, но светилась чрезвычайно ярко. «Душа?» - подумала Елена Борисовна и стала всматриваться внутрь точки. Она манила куда-то, трепетала, звала. Куда? «А ведь устала я, – поняла вдруг Елена Борисовна. – Устала. Самое время отдохнуть. И кто сказал, что там, куда манит эта светящаяся точка, хуже, чем здесь?» Она вдруг вспомнила внучку маленькой, когда той было годика три, и увидела себя, расчесывающую ее беленькую косичку и вплетающую туда яркую ленточку. А потом еще увидела, как она выносит Наташеньку из ванной после купания, закутанную до бровей мохнатым полотенцем. От этих воспоминаний Елена Борисовна потихоньку задремала. И уже в полусне увидела лестницу, которая была сама по себе великолепна – огромные и светлые ступени – то ли мраморные, то ли стеклянные – вели куда-то вверх. Там в бесконечной вышине, звучали голоса и играла музыка. Музыка была необыкновенна – Елена Борисовна все никак не могла понять, какие инструменты звучат – скрипки? Флейты? Гобои? Она поднималась по ступенькам и вдруг глянула вниз – и дух сладко, не страшно захватило от огромной высоты, которая легла у нее под ногами.

– Когда же это я успела так высоко подняться? – спросила она саму себя.

И тут внизу засверкала какая-то длинная математическая формула.

– Ах, это формула моей жизни, – догадалась Елена Борисовна, и ей захотелось прочесть формулу до конца, но тут кто-то за ее спиной голосом глубоким и звучным произнес:

– Закончена.

– Что? – спросила Елена Борисовна.

– Земная жизнь закончена.

И стало так светло, что глаза заболели от этого яркого света. Тут Елена Борисовна почувствовала, что лестница внезапно оборвалась, и что она стремительно падает с огромной высоты. Но страшно ей не было ничуть, потому что она чувствовала в своей правой руке теплый шарик каштанчика.

– У меня есть каштанчик, – сказала кому-то Елена Борисовна.

– Пропустить, – важно ответил тот же голос.

И Елена Борисовна полетела дальше. Начиналась совсем другая жизнь...

II

Трехлетний мальчик Ванечка на полу построил из диванных подушек замечательный паровоз. Паровоз пыхтел, сопел и плевался паром. У него были блестящие колеса, которые мчались по рельсам куда глаза глядят. Иногда он останавливался внезапно, и тогда Ванечке приходилось сходить по ступенькам и чинить его. Паровоз упрямился, но Ванечка был неутомим, и когда никто не видел, он тихонечко постегивал паровоз папиным ремешком, приговаривая: «Ты лучше езжай, а не то я позову бабушку, и она тебе задаст».

После ремешка паровоз становился послушным, мигал фарами, клацал колесами и вновь мчался по рельсам. Иногда паровозу требовался бензин. Тогда Ванечка брал бабушкину вазу, в которой стояли душистые цветы, и наливал из нее немного воды прямо в пасть паровоза. Паровоз проглатывал воду (бензин) и мчал дальше.

Паровоз проезжал мимо шкафов с книгами, мимо красивых белых чашек, которые таинственно позванивали в буфете, мимо картин, развешанных на стенах.

– Какой ужас! – сказала бабушка, заглянувшая в комнату. Она увидела диванные подушки, все в мокрых пятнах, опрокинутую на пол вазу, розы, валявшиеся по всему полу.

– Маша, посмотри, во что он превратил мою комнату, – простонала она.

Из кухни выглянула очень красивая мамочка, Ванечка с интересом на них посматривал. Кто ж его догонит, на паровозе-то?

– Боже мой, – дымя сигаретой, сказала бабушка и, безнадежно махнув рукой, ушла на кухню к маленькому телевизору и чашечке с кофе. Кофе дымился и обжигал губы.

По телевизору шли очень глупые и агрессивные передачи. «Госспади, – подумала бабушка, – и посмотреть нечего...»

– Мир сошел с ума и катится в тартарары, – сказала она дочке. – Посмотри: войны, страх, насилие, смерти, инфляция... Моей пенсии уже ни на что не хватает... Наша Украина сошла с ума, сбесилась, зъихала з глузду... Что бы сказали мои бабушки, глядя на весь этот ужас... О дедушке Степе и говорить нечего... Как растить ребенка в этой стране? Куда бечь, если денех у нас кот наплакал? Что делать??? Что??? Господи, – вздохнула она, – для чего все-таки ты нас сотворил, ты хоть сам-то знаешь?

...Но потом, проходя из кухни к компьютеру, она вновь увидела разгромленную комнату и маленького мальчика, который, сидя на паровозе, мчался куда-то, вдохновенно дудя в старенький пионерский горн, – и грустно улыбнулась:

– Но ведь куда-то домчит. Может, и нас заберет с собою... Нет, все-таки это замечательно – Ванюшка. Это лучшее, что у нас есть, – подумала она...

III

Стояла глухая ночь. Тявкали сонные собаки. Изредка проезжала одинокая машина. Небо было густое, темное, похожее на бархат, в котором кто-то проделал множество дырочек.

Алена не могла уснуть. Она присела к письменному столу и стала перечитывать наброски рассказа. Потом положила руки на стол, а подбородок на руки и задумалась, глядя в темноту ночи. Она думала о том, что труднее всего переложить на бумагу живую трепещущую жизнь.

В последнее время она все чаще ловила себя на мысли, что еще немного, и она ухватит, поймет что-то самое главное о жизни. Какой-то скрытый смысл, заключенный в очень простую и ясную формулу. Но тут же это понимание ускользало. Это было похоже на удар тока от случайного прикосновения к чему-то огромному и непостижимому, и невидимому. Но которое существует. И заполняет собой все пространство. К чему???

Она стала размышлять о том, что жизнь – это череда дней и ночей. Кто-то придумал Время, и включает и выключает свет. Череда дней? Взяв калькулятор, она умножила 365 дней на 70 лет. Получилось 25 тысяч дней. Она представила город, населенный днями жизни, и поняла, что город этот совсем небольшой, и вовсе нетрудно его обойти – недели бы вполне хватило.

Дни состояли из радостей и нерадостей. Из событий значительных и пустячных. Из беготни и праздного валяния на диване у телевизора, или бесконечных сидений у ноутбука... Но если разложить дни на секунды и минуты и дать оценку каждому мгновению, то еще неизвестно, какое окажется важнее: готовка ли борща (когда овощи лежат свежевымытые красивой разноцветной горкой, наводящей на разные художественные ассоциации, и бульон кипит, и хлеб уже разложен, и сметана густая с базара налита в соусницу, лук с чесноком лежат на блюдечке - и семья голодная ходит по квартире и принюхивается), или съемки телевизионной программы – обычный рабочий день (езда по полям с главным агрономом, неторопливые разговоры с сельскими женщинами, песня, которая улетает высоко над полями «Ой, не ходи Грицю, тай на вечорницю...» Или просто распахнуть окно в центре города и слушать, как на крыши сыплется мелкий и частый дождь и, подставив ладонь, ловить холодные капли, или бежать через весь осенний и яркий день на свидание, отмечая про себя и цвет дня, и лица незнакомых людей, и охапки цветов на базарчиках, и чувствовать, как в душе разрастается и начинает полыхать нетерпение страсти..

А вдруг в жизни нет неважных моментов??? Даже это ее сегодняшнее неприкаянное сидение дома в отсутствии работы и смысла жизни... Вдруг нет неважных? И все важны одинаково... И счастливы те, кто умеет жить, понимая и смакуя каждый миг, жадно поглощая все, что дарит жизнь. Как поглощает, скажем, цветок подсолнуха солнечную энергию?

Она вдруг вспомнила сон, от которого проснулась сегодня ночью. Ясно так вспомнила. Странное здание. Множество дверей. Бесконечный коридор. Комната. В центре комнаты она увидела черный куб. Кто-то подвел ее ближе. Она заметила в стенках куба множество маленьких отверстий и заглянула в одно. Там, в черной глубине, висел крохотный шарик. Голубо-зеленый. Он вращался очень медленно, почти незаметно. Ей дали какое-то приспособление, похожее на бинокль. Она увидела очертания континентов и океанов. Еще ближе – тоненькие ниточки рек и капельки озер. Лесочки. Темные пятна городов.

Еще ближе – и ожили маленькие фигурки. Они двигались, размахивали руками, садились в автомобильчики, плыли на пароходах. Еще ближе – она увидела их лица, услышала обрывки фраз. Они смотрели телевизоры, сидели за компами, ужинали, купали детей, занимались любовью, боялись войны, болезней, одиночества и смерти. Они были крохотные и беззащитные. Это все было похоже на детскую игрушку, на волшебное действо. Наблюдать за которым было упоительно.