Лиза просыпается по будильнику, звенящему каждое буднее утро в 7-30, чтобы собраться самой и собрать сына за полчаса, а в 8-00 выехать, потому что 8-30 – крайний срок попадания в садик, и после этой отметки на часах двери закрывают. Лиза всегда сомневалась в том, что их действительно закрывают, но проверять никогда не рисковала.

Лиза встает и ненавидит мир, у нее бессонница, она не может заснуть ни в девять, ни в десять вечера, она пробовала все способы, и после этой длинной серии проб и ошибок, лекарств, медитаций (какие медитации могут быть в доме, где есть ребенок?), полезных советов, ни один из которых не работал, Лиза воспринимает свою ситуацию как клинически неразрешимую. Она просто встает в семь тридцать, потому что другого выхода у нее нет, и все. Такова жизнь и ее капканы, она попала в один из них, что тут обсуждать. Она никогда не могла вставать рано самостоятельно и никогда не сможет вставать рано добровольно, но она будет вставать рано, потому что кормить себя и его как-то надо, и поэтому надо работать, а чтобы работать, ребенок должен ходить в сад, а чтобы он ходил в сад, его каждый день нужно вовремя туда завозить, такая схема.

Между открытием одного глаза и второго нужно сделать завтрак. Завтрак для ребенка в Израиле – пита с хумусом, сосиской и соленым огурцом. Лиза почему-то все время начинает тормозить на сосисках, ее так и норовит положить сырые, а делать этого вообще-то нельзя.

Лиза как бы медитирует на раскрытии питы,  на отрезании некоего случайного фрагмента от этого неидеального круга, на превращении двухслойного блина в карман. Хлебные карманы она научилась делать неплохо, она делает их каждый день по одному.

Получившийся сендвич она обильно заправляет хумусом, Ежонок любит хумус. Он полюбил его настолько неожиданно, что любовь эту Лиза воспринимает как божественную благодать, несмотря на то, что Лиза -  убежденный атеист, она не верит в бога, временами она даже ненавидит бога, хотя последнее, вроде бы – не совсем атеизм. Выученным движением она заворачивает сендвич в продуктовую пленку – так, чтоб Ёжик сам смог потом развернуть.

Одновременно Лиза пытается говорить с сыном, однако попытки удаются так себе, потому что говорить в полном смысле этого слова Лиза сможет лишь после 10 утра, когда ее мозг проснется. Лиза несказанно рада, что ее сыну – четыре, и он может одеваться сам. Правда, он не всегда хочет это делать. Когда он не хочет этого делать, Лиза орет. В содержание ее крика, курируемое непроснувшимся мозгом, Лиза вкладывает все, что у нее происходит. А происходит у нее вот что: Лиза зарабатывает три с половиной тысячи шекелей в свои лучшие месяцы, в худшие, может быть, и полторы. Лиза любит свою работу и не хочет ее бросать. Ей унизительно и смешно мало платят, но она любит свою работу. Это, возможно, единственное из предметов неодушевленных, что она по-настоящему любит. Из этих трех с половиной тысяч вынимаем две с половиной на оплату квартиры. Получается тысяча шекелей. Каким-то чудом к этой тысяче государство Израиль выплачивает ей еще тыщу сто, это вроде как компенсация затрат на съем квартиры для новых репатриантов, для тех людей, кто мало времени находится в стране. Лиза имеет право получать пособие как мать-одиночка от службы национального страхования, но правом этим не пользуется.  Это не бесплатное право. За это право Лиза должна бросить любимую работу и идти работать туда, куда ее направит служба занятости. Лизина работа – единственное, что ей в ее жизни нравится. Она крепко подумала и решила – пусть национальное страхование катится куда подальше.

«Этого я вам не отдам. Я много чего отдала, а этого – не отдам» - думает Лиза.

Зато она подрабатывает в книжном магазине, где ей платят меньше установленного государством Израиль минимума заработной платы. Лиза работает нелегально и не платит с этой зарплаты налогов, а с любимой работы – платит. Она не боится, что ее нелегальную работу кто-то обнаружит и напишет жалобу, стукнет, иначе говоря, в налоговую инспекцию, потому что тогда же исчезнет и сам магазин, который, нанимая сотрудников за сумму меньшую, чем официальный минимум, нарушает закон куда сильнее. В магазине она работает по утрам, журналист она – вечером. Радиожурналист. Лизин голос знаком практически всему русскоязычному Израилю. Лизиного лица никто не знает, поэтому в магазине она работает совершенно спокойно.

Итак, ребенок одет, и одет прилично. В четыре года у него есть неплохой вкус относительно шмоток, он знает, что с чем надевают и комбинируют. Откуда этот вкус, кто его генетический родоначальник – Лиза не знает, сама она одеваться не умеет, и спокойно признает это. А вот сынишка – тот, в хорошем смысле слова, пижон.

Они выходят за двери своей квартиры, и соседи слышат это. Также они слышат, как Лиза предварительно накричала на малыша. Они слышат это каждый день. Сказать, что Лиза винит себя за это – ничего не сказать. Она себя за это откровенно ненавидит. Впрочем, не только за это. Лучше не начинать писать список всего того, за что себя ненавидит Лиза.

Специальным ключом Лиза открывает замок на той цепи, что приковывает велосипед к лестничным прутьям в их подъезде. В переднем багажнике-корзине валяется перегоревшая лампочка. Там все время что-то валяется: то лампочка, то пустая коробка из-под спичек, то скомканная пустая пачка чужих сигарет: так ее любят соседи. Лиза вынимает лампочку и аккуратно кладет ее в угол подъезда. К заднему багажнику велосипеда привязано детское кресло, в нем поедет Ёж. Всякий раз, наоравшись вдоволь, она говорит «прости меня, Ёж, прости». Она знает, что ее извинения мало что дадут, однако ее родители, когда орали на нее, не извинялись никогда вообще – и это она воспринимает как прогресс.

Она выносит велосипед за дверь, в которую тем временем незаметно проскакивает Ёж. Израильтяне называют его «Ёз», они не могут произносить звук «Ж». Как его зовут на самом деле, не имеет значения, это имя она произносит в официальных инстанциях соцработникам, она помнит его отлично, как не помнить, это же ее Ёж, ежонок, ежик, капелька света, сам факт существования которой погружает ее во мрак: как прокормить. Как выжить самой. Пока что в рамках каждого отдельно прошедшего дня из них выживает кто-то один. Сегодня, например, неизвестно пока, чей день. А вот вчера был ее день. Вчера у нее была работа, эфир, и эфир этот был хорошим. Позавчера был его день – работы у нее не было по расписанию, и она провела с ежонком весь вечер, и какие-то полчаса этого вечера он был даже счастлив.

Ёж не говорит на иврите, и это общая большая проблема. Раньше он ходил в русский частный сад, на который деньги давала частично мама Лизы, проживающая за границей, а частично – страна Израиль. И, хотя некоторые уроки там были на иврите, он все равно ничего не усвоил. Лиза обладает недюжинной способностью к языкам, она легко схватила основные ивритские слова и выражения, и легко говорит все, что ей нужно сказать любому постороннему, а большего ей пока и не нужно. Книжный магазин – русский. Радио – тоже русское. Ёж – непонятно, нет у него этой способности схватывать чужой язык в короткие сроки, или же он банально не хочет. Нет мотивации, возможно. Хотя мотивация есть. Новый садик – «ган хова», обязательный садик, в который должны ходить перед поступлением в школу все дети – только ивритский. Там сменяют друг друга две воспитательницы – девушка Шелли, белая, и девушка Лимор, черная. Возможно, эфиопка. Шелли и Лимор качают головами, рассказывая каждый день Лизе о том, что ее ребенок не хочет учить свой новый язык. Они не кричат на детей, права не имеют. Вроде бы. Они просто сожалеют, сожалеют и сожалеют.

Считается, что взрослые в Израиле учат иврит медленно, а дети – быстро. Некоторые дети уже через две недели прекрасно говорят на иврите. У Лизы с сыном было ровно наоборот.

Лиза ставит велосипед в положение «стенд – бай», и, свернув голову, смотрит, как Ёж залезает в детское кресло. В сад они поедут без музыки. Одна из причин особенной любви Лизы к велосипеду – можно заткнуть уши наушниками и крутить педали. В такие моменты жизни как бы не существует, ее не нужно воспринимать и преодолевать. Но не в этот раз. Какая может быть музыка, если сзади ребенок. Он может что-то спросить, у него может что-то произойти, что-то заболеть. Включит музыку Лиза на обратном пути, когда отвезет его в сад.

Лиза едет по главной улице старого Тель-Авива. Она любит эту улицу, и она любит Тель-Авив. Она смотрит на проносящиеся мимо витрины и прилавки и надеется, что рано или поздно в ее жизни случится что-то, после чего выжить сможет не одна она и не дискретно Ёж. Она думает только об одном – как сделать так, чтоб выживали оба. Пока этого придумать не удается.

Доехав до садика, Лиза тормозит и ждет, когда из кресла вылезет Ёжик. Затем она ставит велосипед рядом с воротами сада и привычным жестом просит охранника посмотреть за ним, чтобы не украли. Охранник уже знает Лизу в лицо. Он кивает, соглашается.

Лиза берет Ежонка за руку и ведет в его группу. Садик – большой, государственный. Помимо двух израильских девушек, воспитательниц, в группе у Ёжика учатся три французских ребенка, двадцать израильтян, один мальчик из Латинской Америки и девочка Юми с Филиппин.

Лиза подолгу смотрит на девочку Юми. Девочка Юми такая маленькая, что кажется, что она младше других детей. Девочку Юми и Ежа сближает то, что оба не говорят на иврите. Правда, точно об этом Лиза ничего не знает, она знает лишь самого голосистого и разговорчивого мальчишку – Рама, живущего с родителями-израильтянами неподалеку от сада, и Юми – всегда молчаливую, самую молчаливую девочку. Она никогда не разговаривает. И поэтому Лиза думает, что, может быть, Юми не знает языка.

На Ежа уже, тем временем, жаловались. Несколько дней назад он запустил стулом в мальчика Рама. Стул упал, не поразив цели. Претензию выкатили Лизе. Что с ребенком, почему он так себя ведет. Он что, неблагополучный? Социальный случай? Лиза презрительно хмыкнула и ответила, что да, вообще-то ее сын – давно уже социальный случай, примерно с первого дня ее беременности. После этого обе воспитательницы стали намного мягче. То есть, еще мягче, чем даже были. Одна из них – Шелли – предложила оформить сына на продленку. Сколько стоит продленка – спросила Лиза? Оказалось, что она стоит семьсот шекелей. К тому же, Лиза еще не заплатила за утренний сад – это стоило тысячу шекелей за период сентябрь – февраль. Она отдала только один чек, а надо – три. Точно Лиза цифру не помнила, то ли тысяча двести шекелей, то ли – тысяча сто, надеялась уточнить, когда деньги появятся. Смысл что-то уточнять, если денег нет? В тот же день Лиза спросила у Шелли, могут ли они дать какие-то льготы матери – одиночке. Шелли сказала, что увы. Не могут. Что она, Лиза, должна обратиться в службу национального страхования. Лиза снова саркастически усмехнулась. Она обращалась в эту службу, ей предложили бросить радио. Лиза знала, что как только она бросит радио, она наложит на себя руки. И дело было не в радио, а в том, что должна быть хотя бы одна вещь, держащая тебя на плаву. И эта одна вещь должна быть в твоей жизни, а не в жизни ребенка. И как только она бросит радио, она сама сразу же станет вещью в жизни своего ребенка, а в ее жизни вещи не будет ни одной. Лизу за это стыдили, и Лиза привыкла к тому, что ее стыдили. Если она попадала в компанию, в которой ее не стыдили, она чувствовала какой-то подвох.

В зале множество детей, кто-то приехал в семь-тридцать – это крайняя граница нормы, как говорят медики, самая ранняя. Кое-кого еще нет. На часах 8-25. Лиза кладет в специальную корзину, стоящую у входа в сад, яблоко для ланча, которое ежедневно нужно приносить с собой, но именно это у Лизы до автоматизма почему-то и не дошло, поэтому яблоко (Ёж напоминает об этом постоянно, в их семье по части яблока он точно более сознателен) пришлось покупать в будке с соками, там продают иногда поштучно.

Она внимательно смотрит в зал. Через некоторое время в самом дальнем углу находит Юми. Юми сегодня в ярко-розовом платье, она похожа на маленькую азиатскую куклу, идеальное лицо монголоидной расы, Лиза любуется Юми как произведением искусства.

Нет, она не испытывает к девочке материнские чувства. Она не хочет себе такого ребенка, как Юми. Это интерес совсем другого рода. Так смотрят на красивых людей, как взрослых, так и детей, при том, что они никогда не смогут стать для вас партнером, другом или вообще кем-то, это интерес философско-эстетического типа. Лиза не оценивает возраста, пола или статуса ребенка, она любуется гармонией линий, мрамором и нежностью детской кожи, идеальной чернотой продолговатых азиатских глаз.  

Она оставляет ребенка в зале, машет рукой воспитателям, и еще долго потом подсматривает из-за двери за тем, как он там устраивается, думая, что ее не видно. За ней тем временем пристраивается еще парочка родителей. Одну женщину она знает: француженку, работающую на местном франкоязычном радио. Они с ней коллеги, только языки разные. У женщины красивое цветастое платье. Она больше француженка, чем еврейка. А Лиза больше русская. У нее – драная футболка и шорты. В Израиле всегда лето. Там можно ходить в шортах круглый год. Русскость Лизы здесь ни при чем.   

Ёж одиноко, но, вроде бы, спокойно улыбаясь, движется в угол зала. Там лежат кубики. Он как будто бы совсем не тянется к другим детям, и это разбивает Лизе сердце. Но он вроде бы и не страдает от этого. Последнее вселяет надежду на Лизины гены. Лиза не может однозначно сказать, хорошие это гены или плохие. У нее много весьма противоречивых выводов по данному вопросу. Она замечает, как девочка в розовом платье Юми провожает Ёжика глазами в угол и потом долго смотрит на него.

До старта первой работы остается 15 минут. Добираться на велосипеде до магазина нужно минут 12. У Лизы есть три минуты на то, чтобы начать день, как она это понимает. Хорошо, пусть это будет 7 минут. Пусть она опоздает. Этого все равно никто особо не контролирует. Лиза получает 10 шекелей в час – это в три раза меньше официального минимума, плюс процент от продажи книг. Все равно она за первый час ничего не продаст. Никто никогда в первый час работы ничего в таких магазинах не продавал.

Она возвращается к воротам сада и забирает свой велосипед. На обратном пути можно послушать в наушниках музыку и выпить энергетик. Как в прошлом веке кто-то, неизвестный Лизе, брал сигару, чашку кофе и утреннюю газету – Лиза в двадцать первом веке берет банку холодного напитка, это один и тот же процесс, его цели идентичны. В энергетике много кофеина и глюкозы. Лиза слушает блюз по радио. Блюз в этот раз тяжелый и агрессивный. Семь минут она сидит на лавочке, поставив рядом велосипед, семь минут пьет энергетик и семь минут слушает блюз. Два блюза, если точнее.

Потом нужно встать и ехать на работу. Лиза носит солнечные очки и хлопчатобумажную кепку. Только так можно защититься от израильского солнца. Она поправляет кепку, бросает пустую банку из-под энергетика в мусорный бак, садится на велосипед и начинает следующий стандартный этап своего вечного, цикличного, не оканчивающегося и не начинающегося ни в какой конкретной точке, дня сурка.  

Магазин находится на четвертом этаже Таханы Мерказит, центральной автобусной станции. На этот четвертый этаж можно попасть сразу, если зайти с другого входа, который расположен на некотором возвышении, и доставить туда велосипед без проблем. А можно – пройти с маленького и тащить велосипед по эскалатору; некоторые именно так, кстати, и поступают. Лиза выбирает возвышение. Охрана станции знает ее в лицо и пропускает в другую дверь, в ту, в которой нет турникета, чтобы она без проблем провела под уздцы свой транспорт. Ей нужно отвести его в тот отсек, где часто совсем не бывает людей. Именно там и скрывается ее книжный.

Лиза совершенно не удивлена тому, что ей так мало платят. У магазина плохая посещаемость, трафик нулевой, туда ходят либо пенсионеры, либо зеваки, либо бомжи. Но сам магазин – хорош. Там много книг, объективно это – отличная, штучная букинистическая лавка, вот если бы больше людей тут было – цены б ей не было. Здесь есть все: русская классика, критика, детектив, иудаика, учебники иностранных языков. Иногда Лиза листает учебник испанского и учит слова. Она должна остаться здесь на четыре часа, до часу дня, и продать то, что кто-то захочет купить. Сегодня у нее в гостях местная достопримечательность – бомж Серега. Серега в магазин захаживает часто. Он большой поклонник Стругацких и каждый раз врет, что собирается купить полное собрание их сочинений. Собрание сочинений в магазине есть, вот оно, стоит на втором стеллаже посередине, но у Сереги нет дома, в который он бы его принес. Ему нравится думать, что он -  Дон Кихот, и что Лиза – его Дульсинея. Всякий раз он заходит в магазин, чтобы сделать Лизе парочку непристойных предложений. Он одинокий, несчастный человек, Лизе его жалко, однако, она держит себя в руках и не позволяет Сереге думать, что у него есть шансы. Она так прямо и говорит – шансов у тебя, Серега, нет. Серега оппонирует: ты одинокая, по тебе же видно. Лиза стоит насмерть: «ну и что». В этот день также появляется старушка Клара, пенсионерка, дети работают в израильском хайтеке и негодуют по поводу того, что их мать не читает электронных книг, только бумажные. Лиза раскапывает ей штук пять любовных романов и берет за это двадцать пять шекелей. Книги старушка обещает вернуть и обменять на другие – тогда эти другие обойдутся ей уже в три шекеля каждая. Таково правило обмена.

Пока покупателей нет, Лиза в телефоне читает фейсбук. Читать его она любит, особенно форумы для израильтян. У нее при чтении этих форумов возникает иллюзия, что в ее собственной жизни все хорошо – а у тех, других, пишущих женщин – не очень. Она не выглядит неудачницей на их фоне. Это единственное место, где Лиза не выглядит неудачницей. Читая форумы, она понимает, что мать-одиночка – это не персональная трагедия, а часто встречающийся среди русских женщин случай. И что можно этот факт как-нибудь пережить. Переживать. Пережевать. Женщины жалуются на адвокатов, на продавцов, которые обвешивают и обсчитывают, на службу национального страхования, которая прислала им непонятную, а оттого страшную бумагу на иврите, потому, что они пробыли в России в отпуске чуть дольше, чем им позволено по закону, одна женщина пожаловалась даже на таможенный контроль в Мумбаи, который нашел у ее сына, только что закончившего службу в израильской армии, три патрона в рюкзаке – а это пять лет тюрьмы, и вот она бродит, рыдая, по инстанциям, бьется в их стены, словно обессилевшая птица, а сын сидит в индийской тюрьме. Там инфекции, побои, кроме того – почти не кормят. На форуме ей говорят, что он по делу сидит, он закон нарушил, все правильно, сам виноват пацан, что же, его теперь МИД Израиля – отмазывать должен только потому, что он ее сын? Другие женщины жалуются на какие-то другие, менее ужасные вещи, и их жалобы под конец чтения сливаются в какой-то общий, единый вой, в страшную, печальную музыку, которую она не может слушать долго, поэтому она кладет телефон в сумку, и понимает, что уже без двадцати час и пора закрывать магазин на перерыв. Она уедет в садик забирать Ежонка, а за это время придет, возможно, другой продавец, который тоже получает за час сидения в магазине десять шекелей. Или не десять. Она не знает.

Она думает: как здорово, что Ёжику далеко до армии. Она сумеет убедить его регулярно исследовать содержимое своей сумки.

Она закрывает по очереди все четыре витрины с книгами, потом основную дверь, предварительно подсчитав прибыль и взяв свои два с половиной шекеля процентов и тридцать шекелей зарплаты. Оставляет хозяину магазина записку: была тогда-то, из кассы взяла столько-то. Затем она выводит велосипед через ту же дверь на некотором возвышении, через которую вошла, и едет обратно в сад. Она вставляет в уши наушники и едет, слушая по дороге блюз.

В саду снова жалуются на Ежа. За сегодняшний день он опять не произнес ни слова на иврите. Только собирал лего. «Что в этом ужасного?» - спрашивает Лиза. «Понимаете, на следующий год ребенок должен пойти в школу, а чтобы пойти в школу, он должен хорошо знать иврит» - отвечает Шелли, - «а если он не будет знать иврит, то его придется… его придется…» - «Его придется что?» - громко и четко говорит Лиза, у нее тут, кажется, репутация суки и это хорошо. «Его придется отдать в отдел особого образования». Лиза знает, что такое отдел особого образования. Отдать в отдел особого образования – значит, начать давать ребенку психотропные препараты от дефицита внимания. Ведь если маленький израильтянин не говорит на иврите – это ведь наверняка означает, что у него дефицит внимания, не так ли. Шелли видит, как меняется лицо Лизы и пытается предложить мягкие, спокойные варианты языковой реабилитации ребенка. Эти варианты уже были, были, они повторяются, идут по кругу, по вечному, без начала и конца, кругу личного Лизиного ада.  

«Например, он может начать ходить в продленку» - говорит она. «У меня нет денег на продленку, продленка стоит семьсот шекелей, у меня нет таких денег» - повторяет Лиза, не замечая, что она повторяет. «Сколько вы можете заплатить?» - спрашивает Шелли, - «я поговорю с директором, может, он сделает вам скидку?» «Скажите, здесь есть какие-либо льготы для неполных семей»? – спрашивает Лиза. «Кажется, нет» - говорит Шелли, немного подумав. «Сейчас ведь октябрь?» - задает наводящий вопрос Лиза. «Да» - отвечает Шелли. «А в школу ему идти не раньше августа. Он справится. У него есть время» - говорит Лиза. Еш ло зман. «Еш ло зман» - значит «У него есть время». «Понимаете, язык – это гибкая и сложная система» - прочувствованно говорит Шелли. «Язык изучается не только в разговоре, это и кубики, и игры, и конструктор… А ваш ребенок собирает конструктор один, и ни с кем в это время не общается». Лиза не имеет претензий к Шелли, она знает, что та хочет как лучше. Лиза движется по направлению к сыну. Такое ощущение, что он никуда не ходил, не бегал, лишь складывал кубики все те четыре часа, что ее не было. Однако Лиза знает, что это случайная поза, он явно двигался, и даже, может быть, с кем-то, как она себя уговаривает, играл. И он контактировал, по крайней мере, с одним человеком в этом зале. Этот человек сидит за его спиной в розовом платьице. За Юми тоже приходит мама, она появляется в зоне видимости тогда, когда Лиза надевает на сына кепку, чтобы вернуться с ним к велосипеду и отвезти его домой, где они полчаса отдохнут, а потом поедут на радио. Кепку, потому что в очередной раз забыли шлем, за что, кстати, могут оштрафовать. Юмина мама – маленькая крепкая женщина. У нее почти нет груди, высокие скулы на прямоугольном, чистом, желтоватом лице. Она носит брюки «капри» до колен и прическу «хвост». Ее хвост – толщиной с кулак. Ее глаза раскосы и черны. Скоро два. Примерно в половине третьего они будут дома, в 3-15 нужно выходить к автобусу. Автобус могут задержать, это следует иметь в виду.  

«Помните про сегодняшний вечер»? – кричит Шелли вслед Лизе.

Лиза останавливается, пытаясь понять, что именно ей следует помнить.

«Вечером родительское собрание» - говорит Шелли.

«Я не могу, у меня работа» - не оборачиваясь, отвечает Лиза. «Еш ли авода айом».

За полчаса нельзя успеть сделать что-то осмысленное. В эти полчаса они могут выпить сока из холодильника, переодеться, включить кондиционер, выключить кондиционер, что-то по мелочи. После ланча в садике ребенок не голоден и разогретую кашу есть отказывается. Зато радостно соглашается съесть еще хумуса, он его обожает. Лиза хумус ненавидит, если есть его вынуждена она сама, однако хумус – это просто, это достал из холодильника, намазал на питу, и все – ты на коне, ребенок накормлен пищей, содержащей протеин. Протеина в хумусе много. До семи вечера можно не беспокоиться. Ежонок, как и сама Лиза – тот еще едок. У них обоих недостающий вес. У Лизы он более недостающий, Ежонок же – почти в норме, и это благодаря хумусу.

Ёж сидит напротив окна, и свет отражается в его небесно-голубых глазах. Желтое израильское солнце в Средиземном море. «Мама, я ударил Рама, потому что я его не понимал. Я устал их всех не понимать» - говорит четырехлетний мальчик. Мама кивает. Кивнуть – все, что она может сделать. «Малыш, я тебя совершенно не виню за это» - как бы говорит она про себя, у нее, кажется, нет сил уже сказать это вслух, хотя она не против. Они выходят из квартиры, чтобы попасть на автобус номер семьдесят. Он отвезет их на радио. Ёж не спал днем и это – трагедия. Потому, что он спит в автобусе. Его будет сложно потом разбудить, но в автобусе он заснул сразу же, как только сел в кресло, теперь поздно что-то менять.

Русские старухи оккупировали сидения напротив. «Вот опять, поехала с ребенком, таскает по автобусам, а ребенок должен спать днем!» - говорят они друг другу шепотом, но Лиза все слышит. Она прислоняет упавшую голову Ежа к своему плечу и достает из сумки книгу. Неважно, что это за книга, Лиза все равно не может полноценно погрузиться в чтение. От нее ускользает смысл написанного. Ехать примерно час. К ним приближается, держась за поручень, мужчина пенсионного возраста.

- Девушка, а вы знаете, что при такой тряске вредно читать? Это портит глаза!

- Мужчина, а вы знаете, что рядом со мной куда вреднее лезть не в свои дела? – почти кричит Лиза.

Старухи напротив тоже выкручивают громкость на полную.

- Нет, ты видела?

- Да вообще.

- Валя, что ты скажешь.

- У меня слов нет.

- Еще с ребенком!

- Такие вырастают, а потом женщин насилуют!

- Да, и скандалы у них в семье.

- А сейчас зактнулись обе, или я вызову полицию и скажу, что вы издевались над ребенком, - шепчет Лиза особенным, громким шепотом, и быстро добавляет: - Я та еще сука!

Тем временем Ёж зашевелился и издал какой-то звук. «Спи, заяц» - шепчет Лиза ему на ухо и перекладывает его поудобнее, как будто он пластилиновый. Голову к ней, Лизе, на колени, попу на соседнее сидение, где попа, впрочем, уже и так находится. Потом она смотрит на старух так, что обе, по очереди, перемещаются в другой отсек полупустого автобуса. Пенсионер, нависший сверху, куда-то уже исчез.

Перед нужной остановкой сына нужно разбудить. Лиза делает губы трубочкой, подносит их к ежонкиному уху и начинает смешно и нежно изображать, как фыркает и копошится ёжик в лесу – она научилась делать это еще в детстве, и умение нечаянно нашлось, выскочило наружу, когда родился Ёж. Он не хочет просыпаться, еле слышно хнычет. Но просыпаться надо, и надо просыпаться не позднее остановки, которая предшествует нужной, чтобы сжать себя в кулак, сжать туда же сына, пробраться к выходу, а сына со сна пошатывает, выйти в итоге, и пройти еще триста метров до радиостанции. Половина пятого вечера, солнце жарит немилосердно. Ёж плетется за матерью, будто бы исполняя странную и страшную повинность. Они доходят до станции за десять минут.

Их всегда там рады видеть вместе. Это единственное место в стране, где их откровенно всегда рады видеть вместе. Правда, не все. Есть один придурок. В СССР работал учителем истории. Лысина, очки, пот. Он имеет какие-то странные виды на Ежа, в то время как его мама сидит за пультом и что-то говорит в эфир. Начало эфира в 5, конец – в 7 вечера. Лиза подносит рабочую электронную карту к дверному замку и замок согласно трещит «проходите», Лиза надавливает на дверь и пропускает Ежа, затем проходит сама. Они идут по длинному светлому коридору в темное далекое помещение эфирной студии. Сна у Ёжика – уже ни в одном глазу. Он любит находиться на маминой работе.

На радио Лизе нужен голос, и тут она впервые вспоминает, что у нее этот голос есть. У нее действительно приятный, чувственный, грудной голос.

Лысина, очки и пот встречает их также. Без особой, повторяю, радости. Не так давно в очередной раз он решил похвастаться коллегам своим педагогическим талантом и, пока Лиза была глухо занята, заставил Ёжика бегать по коридору туда и обратно. «Ребенку нужно двигаться» - восклицал он. Когда Лиза вышла из эфира, она рассказала лысине все, что о ней думает и пообещала в следующий раз лишить его очков. Очками лысина, вероятно, дорожила.

Работа в эфире для Лизы – это как яркий сон или хороший секс. Она держит эту сферу своей жизни как бы в коробочке. В шкатулке. Она вошла в эфирную студию. И через два часа вышла. Все, что происходит там – великое таинство и только ее дело. Ёж может забегать к ней по необходимости, но в основном он сидит и играет на свободном компьютере. Он знает, что перед тем, как забежать к маме в студию, нужно посмотреть вверх. Если у мамы включен микрофон – должна загореться красная лампочка. Но он давно удовлетворил свой интерес к студии, он уже увидел ее всю. Здесь Лиза получает от тридцати до пятидесяти шекелей в час, в зависимости от графика и дня недели. Это уже похоже на зарплату, и это точно больше минимума. Правда, у Лизы мало рабочих часов, потому что их мало у всех. Это маленькая частная радиостанция для диаспоры, для тех, кого все еще объединяет тот язык, который они знают с рождения.

Потом, по окончании эфира, они выходят так же, как и вошли. Лиза подносит рабочую карточку к замку, электронный зверь фиксирует ее часы, когда зашла и когда вышла, Ёж выбегает следом. Они долго ждут автобуса. В уже окончательно пустом транспортном пространстве Лиза вдруг видит, как вспыхнул светом в ее телефоне ремайндер. Родительское собрание. 20-00. По идее, они еще успевают.

- Сыночек, мы идем на родительское собрание? – сдуру спрашивает Лиза и сразу же осознает, насколько редкий это идиотизм. Она же отпросилась, у нее же работа, она же не хочет туда тащиться. Но было поздно.

- Да!!! – кричит Ёж радостно.

- А может, нет? – с надеждой спрашивает Лиза.

- Мама, ну, пожалуйста! Я там посижу, пособираю лего, потом зайдем в макдональдс, потом я поиграю на площадке.

Лиза хочет застрелиться, но у нее нет пистолета. У нее вообще ничего нет. Даже аргументов.

Родительское собрание проходит так: все те дети, что пришли с родителями (обычно это только Ёж, поскольку все другие дети дома с бабушками, нянями или со вторыми половинами родителей) – играют в углу. Родители, рассевшись по кругу, предъявляют свои претензии. Лиза спит. Ее будят и просят рассказать, что она думает по поводу повестки дня. Лиза просыпается и не понимает, где она. Она выдавливает из себя лишь: мой сын – очень умный мальчик, у него точно получится к маю выучить иврит. Что касается остальных вопросов, то я готова сделать то, что мне скажут, если у меня будут на это деньги. Если денег не будет – то не готова. Ее голова налилась чем-то, ее тяжко становится нести, но Лиза берет волю в кулак, она и так уже проштрафилась, заснула, ей нужно держать марку, ни одна сволочь ее здесь жалеть не будет, хотя чего это вдруг тут сволочи, хорошие ребята, это я совсем уже – думает Лиза.

Француженка с достоинством и спокойно, по крайней мере, Лизе кажется, что спокойно, рассказывает о том, что у ее ребенка – энурез. Он писает порой неконтролируемо, а иногда и какает. Она просит совета, просит помощи. Зал долго молчит, а затем разражается обсуждением, что можно сделать, как можно помочь? На этой оптимистической ноте Лиза делает Шелли знак, что пора идти. Девять. Почти девять. Ребенку нужно выспаться, Лизе нужно выспаться. Тут только Лиза замечает, а точнее, пропечатывает легким своим внутренним типографским прессом, что мамы Юми сейчас нет в зале. Ни мамы, ни самой Юми, ни папы, хотя есть ли у Юми папа, Лизу, если честно, никогда не интересовало.

Они уныло бредут по улице Алленби. По самой прекрасной в Тель-Авиве улице Алленби. Лиза обожает эту улицу, однако у нее не осталось сил восхищаться и даже думать. Она заводит сына в Макдональдс, чтобы взять тамошней картошки, она знает, что это вредно, но раз в пару недель можно, от раза в пару недель ничего страшного не случится, но Лиза что-то бормочет, в расчете на то, что Ёжик ее услышит. Она говорит «нельзя часто есть в Макдональдсе, от этого люди становятся словно шарики, ты понимаешь, сыночек, что такое люди-шарики»? Ёж утвердительно кивает, но картошку искренне, возбужденно ждет. Приносят картошку и кофе для Лизы, а также – апельсиновый напиток для Ежа, запить картошку.

- Малыш, - спрашивает Лиза, когда они садятся за свободный столик.

- Что, мама?

- Что будет, если я сейчас упаду и не смогу встать?

Ёж оглядывается по сторонам, но он понял, он понял вопрос.

Он думает и смотрит по сторонам с большим интересом.

- Наверное, тогда они…- он оглядывает зал, как бы показывая матери, кто – «они», - мне что-нибудь приготовят, пока ты приходишь в себя.

Он знает словосочетание «прийти в себя». Он знает о том, что не останется один. Он уверен, что мама очнется. У него все в порядке с базовым доверием к миру и чувством безопасности. Думая об этом, Лиза поднимает голову и выпрямляет спину. Скоро у нее проснется второе дыхание. Лишь бы это произошло до детской площадки. Лишь бы до.

Отказать сыну в катании на горке Лиза не может, поэтому они идут в Электрический Сад, Ган-А-Хашмаль, это так называется на иврите. Это совсем рядом с домом.

По ночам в Ган-А-Хашмаль тусуются наркоманы, но они не трогают детей, они вообще от них дистанцируются. Лиза видит тело взрослого человека, головой нырнувшего в невидимую снаружи часть крытой горки. Нижняя половина его тела, то, что одето в темную футболку и джинсы, лежит на спуске горки. Он подошел к детской горке снизу, засунул в нее башку и отключился. Его коричневые ботинки с бежевыми шнурками лежат почти рядом с границей детской площадки, он длинный и большой, он занял ее почти всю, - думает Лиза. Эти ботинки находятся в сорока сантиметрах от Лизиных ног. Она может пнуть его в подошву, но не делает этого.

- Видишь, сыночек – там лежит человек? – спрашивает Лиза.

Ёж кивает. Он и без слов понимает, что сегодня горки не будет. Лиза счастлива. Второе дыхание не проснулось, как его ни просили.

Еще одно существо неопределенного пола моется в питьевом фонтане. Лиза пьет из него в дневное время, если проходит мимо Электрического Сада в минимаркет напротив. Она не брезглива. Она знает, что за ночь все плохое утечет.

Ёж понимает, что раз вечерний аттракцион отменяется по независящим причинам, он имеет право попросить компенсацию. Однако окончательно продумать этот момент он успевает к прибытию семейства домой. Это не детская подлость, это он именно только сейчас понял, что маме следует сходить в минимаркет напротив.

- Мам, - сказал Ёж, - я яблоко хочу и молока.

Для того чтобы выбежать за молоком, нужно оставить ребенка в квартире одного. Выйти с ребенком – значит, ждать, пока он обуется, потом ждать, пока он с интересом изучит все полки в мини-маркете, попутно клянча все, что ему случайно приглянется – это усложнит задачу для Лизиного и без того уже выдохшегося организма и кошелька. Но чтобы сходить одной и купить только яблоко и только молоко – нужно оставить ребенка одного. Соседи могут услышать и настучать кому следует, ребенка отберут и отдадут в приемную религиозную семью. Там он станет шабатним гоем, стандартной и традиционной мишенью для насмешек и издевательств. Так Лизе кто-то сказал. Она логично боится.

- Сын, ты помнишь, как надо себя вести? – спрашивает Лиза.

- Да, мам, - говорит Ёж и лукаво улыбается.

- Нет, шутить, как в прошлый раз, и кричать мне громко из окна – не надо, - Лиза пытается сделать строгое лицо, но в этот раз у нее почему-то не выходит. Вероятно, в силу лукавой улыбки Ежа.

Когда она возвращается из минимаркета, он видит сверху ее мелкую фигурку и кричит, зная, что кричит по делу:

- Мааам! Пита на завтра кон-чи-лась!

Снизу Лиза прижимает палец к губам и делает страшное лицо, а затем возвращается в минимаркет за питой.

– Сын, я же просила, не кричи! – говорит она, когда входит в дом, - никто не должен знать, что ты остаешься здесь без меня.  

Лизу могут ударить из-за угла ножом, и тогда Ёж останется в квартире один. Лиза может упасть от инфаркта или инсульта и умереть на улице, и тогда Ёж останется дома один. Лиза это знает. Лиза думает об этом постоянно, и, в то же время, версия кажется ей пока настолько нереальной, что…

Нет, Ёж, - говорит Лиза, - Читать сказку мы сегодня не будем. Я уже лыка не вяжу.

Ёж думает, что «не вязать лыка» - это именно про усталость. Он почти никогда не видел маму выпившей. Лиза не трезвенница, просто, во-первых, ей не на что, во-вторых, не с кем.

Когда она понимает, что Ежонок закрыл глаза, она забирается на второй этаж подростковой двухэтажной кровати, подаренной давним и далеким Лизиным поклонником, которому она не ответила взаимностью пару лет назад. Она уже ничего не помнит об этом времени. Эта кровать у нее просто есть, и это хорошо. Это позволяет сэкономить массу места в общажного типа комнате площадью 21 квадратный метр. Ёж спит внизу, она – наверху. У нее вполне подростковые габариты, она помещается без проблем, а вот Ёж скоро начнет расти в длину, он будет высоким мальчиком, как его несостоявшийся папаша, которому Лиза желает смерти каждую ночь. Каждую ночь. Умри, скотина – произносит про себя Лиза, пытаясь заснуть. «Умри ты и твоя чертова мамаша. Сдохните оба в страшных муках». Бессонница бессильна в этот раз. Она циклично то подступает, то отступает, и сегодня она отступила. Сегодня хороший день: сегодня Ёж ни разу не спрашивал об отце. На сотом «мамаша» Лиза проваливается в мистическую даль. Ей снится, что ей выбили все зубы. Сквозь сон она понимает, что это нехороший знак, но сделать не может ничего, как обычно и бывает во сне. В это время суток, к тому же во сне, она не может сделать со своими выбитыми зубами ровно ничего.

Будильник звонит в 7-30 утра, как обычно. Ёж просыпается и сидит в кровати, ожидая, когда мама задаст ему какой-нибудь вопрос.

Лиза открывает глаза и через пару минут осознавания, где она (зубы на месте?), спрашивает в пустоту:

- Сын?

- Да, мама.

- Ну что, пойдем?

- Пойдем! – оптимистично говорит Ёжик.

Лиза внимательно смотрит на сына. У него белесые волосы, и со сна они принимают вид птичьего гнезда. «Сыночек, я люблю тебя больше, чем всех на свете, вместе взятых» – говорит Лиза, – и это правда, потому что из вместе взятых Лиза никого не любит. Ей нечем. Зато она выспалась и у нее хорошее (на сегодня) настроение. У нее свежая (со вчерашнего вечера) пита, хумус из холодильника и сосиски. Она делает Ёжику сендвич, и они снова отправляются в сад.

Она подъезжает к воротам сада и ждет, когда сыночек вылезет из кресла. Затем, догоняя его, делает привычный знак охраннику. «Хамеш дакот» – говорит она, что значит «пять минут». Она входит в зал вслед за Ёжиком, и видит, что напротив него стоит девочка Юми. Девочка Юми сегодня в зеленом, светло-зеленом, салатового, как говорили в России, цвета платье. И девочка Юми смотрит на Ежа. Ёж смотрит на девочку. Девочка Юми волнуется, у нее на лице – отпечаток беспокойства. Не тревоги, а именно беспокойства, в котором чувствуются нотки радости. Девочка Юми делает глубокий вдох и громко говорит по-русски «Привет». Она делит это слово как бы надвое, «при» и «вет».

Ёж, как будто так и положено, отвечает ей: «Привет, Юми» и кладет в корзину свое большое зеленое яблоко.

Лиза выходит к воротам, проходит чуть дальше в сторону улицы и хохочет, хохочет, хохочет дьявольским смехом. На нее смотрят из соседней парикмахерской, из магазинчика кофе, в котором продают кофе и чай на вынос в больших картонных стаканах, даже бездомный с лавочки смотрит на эту маленькую, худую, как скелет, хохочущую женщину.

Если на этой земле есть место ангелам, то и дьяволу – тоже есть. Если здесь уместен ангельский смех, то дьявольский уместен тем более.