«Жизнь Клима Самгина» - образ героя в контексте модернизма,

или

 Размышления о горьковском романе в жанре автобиографической прозы

В пятидесятых —   рождены,
в шестидесятых —   влюблены,
в семидесятых —   болтуны,
в восьмидесятых —  не нужны.

Ах, дранг нах остен,  дранг нах остен,
хотят ли русские войны,
не мы ли будем  в девяностых
Отчизны верные сыны...

А. Бунимович

Никогда не думала, что моя дипломная работа, которую я защищала на филологическом факультете  Ленинградского университета в 1977 году, могла сохраниться. Машинописный экземпляр дипломного сочинения, написанного сорок лет назад, вот он передо мной – в синей папке с изображением Банковского мостика. Разве можно было предположить тогда, в семидесятые, что через призму академических рассуждений на отвлеченную  тему, можно увидеть  судьбу поколения.

1976 год… Ленинград. У меня тогда было странное ощущение времени – в настоящем как будто бы ничего не происходило. Настоящее представлялось какой-то раз и навсегда заданной схемой. Заданной кем, чем? От опасной сути рассуждений на эту тему меня удержал строгий разговор с отцом, которому в отличие от многих не просто довелось увидеть «заграницу», но и поработать там в составе советского торгпредства. Его попытки убедить меня в преимуществе того, что надо ценить все, имеющееся «у нас», мною не воспринимались, но и не оспаривались – зачем?

Для возражений и споров существовал филфак университета. Легкий налет студенческой фронды манил, заставлял подражать в высказываниях, определял моду на книги и имена. Но тогда мне казалось, что существует ещё какое-то сообщество, в котором значимые мысли, мнения не пересказываются, а продуцируются и произносятся громко, ясно и четко. Хотелось не новостей, передаваемых с обязательным понижением голоса, а истин. Истины же с неопровержимостью теоремы могли выводиться только в этом сообществе, причем не из слухов и догадок, а  на основе сведений, неизвестных более никому. Мне казалось, что стоит приглядеться внимательнее, и я пойму, кто составляет круг этих интеллектуалов, абсолютно свободных в суждениях, чуть ироничных, защищенных уверенностью в собственной правоте. Моё воображение рисовало мне, как на очередной вечеринке кто-то совершенно по-особому обратится ко мне…

Ожидаемое не сбывалось, но поддерживало интерес ко всему, что не сходилось с официальной точкой зрения. Реальность же соответствовала тому, что можно определить понятием «ленинградское измерение пространства и времени», которое ощущалось как  приближенность к тому, что свершилось, случилось, произошло задолго до тебя, но не исчезло, а длилось и продолжалось  уже в твоей жизни.

Все было рядом, близко, на расстоянии вытянутой руки – заиндевевший парапет, осененный спокойствием сфинксов, металлическое кольцо, тяжело свисающее  с гранитной плиты почти у самой воды… Дотронешься – откликнется спокойным покачиванием, пребывая в полной готовности  упруго удержать  натянутый  корабельный  канат, подчинив себе спокойное покачивание парусного корабля …  Румянцевский сад, и Cardan solaire на Меньшиковом доме, и Ректорский дом…  И  паркет ленинградских квартир со следами  буржуек – блокадных ран, которые невозможно скрыть, затереть мастикой…         

Филологический факультет Ленинградского университета. За окнами  двенадцатой аудитории, которые выходили на набережную Невы, - Исаакий, Адмиралтейство, Дворцовый мост. Архитектурное торжество петровской эпохи осенью превращалось в размытую акварель, а зимой застывало в рамах огромных окон строгим графическим рисунком.

Самая большая аудитория филфака служила актовым залом: лекции приходилось записывать, что называется, на коленях, сидя на откидных креслах, обитых красным коленкором. Преподаватели стояли на открытой сцене, некоторые из них предпочитали сидеть за столом, покрытым красной же скатертью (как же без неё?), некоторые располагались за солидной трибуной, напоминавшей шкаф средних размеров. В этой аудитории сразу всему потоку читали лекции по предметам, которые ни у кого не вызывали особого интереса, студенты, точнее, студентки, потихонечку переговаривались, и  к концу пары голос преподавателя едва перекрывал монотонный шум.

Впрочем, однажды этот шумовой фон, наглядно демонстрировавший равнодушие к объяснению сути проблем сознания на основе марксистко-ленинского подхода, прервался. Посреди лекции с громким стуком стремительно раскрылись высокие белые двери. В аудиторию  решительно зашел официально строгий незнакомец в черном костюме, его  сопровождала сотрудница деканата, Вера Павловна. Неожиданно возникшая  тишина подчеркнула тревожный подтекст, казалось бы, обычного обращения: каждому из студентов выпускного курса срочно определиться с темой дипломной работы, которая будет утверждаться на заседании специальной комиссии при кафедрах.

Подтекст выяснился практически сразу после того, как никем не придерживаемые двери резко закрылись за посетителями. Шум в аудитории стал нарастать по принципу музыкального крещендо, проявляя причину и следствие: да, да, это все из-за того, что Светка, её все звали Санди, с романо-германского?  уехала, ты что, не знала её, ну такая, упакованная … уехала? и где сейчас, говорят, на «Голосе Америки» - с английским-то у неё все хорошо …

Преподаватель, даже не пытаясь призвать аудиторию к порядку, продолжал обреченно вести свою одинокую партию: Проблема активности познающего субъекта, научного и социального творчества привлекает к себе внимание не только широкого круга ученых различных отраслей научного познания, но и художников, писателей…

Но проблемы ленинской теории отражения, будучи не в силах отвлечь хоть кого-то от потрясающей новости, стирались гулом голосов. В моей тетради по научному коммунизму тот день был отмечен только датой и названием лекции: пространство белого листа осталось незаполненным, только за красной линией полей прыгали рисованные чертики. 

Через два дня меня вызвали на кафедру советской литературы. Тема прозвучала как приговор в сопровождении патетических аккордов Бетховена: «Максим Горький в борьбе с модернизмом (на основе анализа романа «Жизнь Клима Самгина»).

- Ну почему вы так расстроились, Лида? – с участливым удивлением спросила Людмила Владимировна Крутикова. Все знали, что она – жена Федора Абрамова, знаменитого писателя, книги которого входили в перечень обязательных. Саму Людмилу Владимировну, улыбчивую, мягкую, отличало редкое умение одеваться в пасмурном Ленинграде в нежные пастельные тона, за что она получила от студентов прозвище «Светлый образ».

 – Тема, конечно, не простая, но я вас записала на спецкурс «История эстетических учений», думаю, вам это поможет…

Поможет, как же… Дальнейшее для меня запечаталось сгустком безотрадности   – все будут бегать на каток, проникать на квартирники, веселиться на вечеринках, а я буду сидеть и читать, читать, читать эту бесконечную «Жизнь Клима Самгина»…

Меня все жалели, мне все сочувствовали – вот не повезло, так и не повезло… Тайные недоброжелатели разгулялись с размахом Маяковского: «А наша Лидочка-отличница, оказывается, борцун»…

 Яростное неприятие этой темы  внушалось необходимостью обязательного  оспаривания  именно того, что так влекло и манило своей непохожестью, дерзкой новизной, яркой парадоксальностью, терпким вкусом запретного плода. Но главное, надежд на приобщение к тайному кругу интеллектуалов уже не оставалось – никто, никуда меня уже не позовёт, и я никогда не смогу вести  упоительных разговоров о сокрытых смыслах, сближении странных значений, толковании тайного знания … жизнь совьется тугой спиралью вокруг раз и навсегда данных правил и запретов и бессмысленно пройдет мимо…

С привычным прилежанием, свойственным отличнице, я посещала лекции по истории эстетических учений. Никто из студентов даже не пытался продраться через увядшую мудрость софистов, Гегеля, Николая Кузанского и всех, кто стремился вывести универсальные составляющие красоты. Периодической системы у них не получалось. Каждый гнул что-то своё,  и это «своё», без сомнения, очень умное и значимое, застывало на книжных страницах тяжеловесными формулировками, подобно искусственному кристаллу, способному существовать лишь в пробирке.

 Гармония греческих периптеров, имперская мощь римских аркад, ритмичная, как движение легионов, хрупкое обещание вознесенья, воплощенное в готических соборах, тайна леонардовского сфумато, прозрачность пространства рафаэлевых полотен, обволакивающий свет, который струится с картин импрессионистов  – все это великолепие существовало совершенно независимо от чьих-то мнений и формулировок. В присутствии реального совершенства  потоки умных слов цепенели.

Это чувствовал и сам преподаватель:

– Ну, что ж, сегодня мы завершаем  обзор  эстетических концепций, разработанных философами-классиками. В качестве итога примите следующее: «Мой друг, теория суха, но древо жизни вечно зеленеет»…

Для постижения смысла жизни неведомого мне Клима Самгина этого явно было недостаточно. А может, дело все в том, что он, этот Самгин, мне просто не интересен: жил как-то непонятно, да вроде как и не жил, а все больше рассуждал об услышанном, как-то странно оценивал и события, и людей… Семестр приближался к концу, а я никак не могла понять, о чем мне надо было писать. И с чем же он, Горький, все-таки вел такой бесконечный  спор… и почему это было для него настолько важным… и почему – к будущему он обращался именно со страниц этого романа.   

–  А сейчас я перечислю студентов, для которых посещение второй части спецкурса, по мнению их научных руководителей, обязательно. Для остальных посещение свободное, но советую помнить: зачет неминуем для всех.  

В перечне бедолаг, которым по-прежнему предстояло переворачивать пласты неподъемной эстетической мысли,  моя фамилия прозвучала первой. Да-а, от судьбы не уйдешь…

Группа приговоренных изучать эстетические откровения значительно поредела, теперь мы помещались в небольшой аудитории, где столы стояли в один ряд, все были на виду у преподавателя, что делало невозможным обмен новостями, репликами  и записками. Приходилось изображать ученый раж, оставляя замечания в тетрадях друг друга…

Тема: Литературная герменевтика.

В субботу идем на каток, ты с нами?

Не могу, в БАНе заказаны книги.

Ниже шло подобие современного смайлика: изображение существа, представляющего собой нечто среднее между кошкой и зайцем с опущенными ушами.

  Герменевтика – способ философствования, центром которого является интерпретация, понимание текста… По сути, все, что составляет материальную и духовную культуру, искусство, можно представить как текст…

Я видела у тебя «Три товарища». Дай.

Самой дали на два дня.

Дай на ночь, утром верну.

Герменевтика располагает большими методологическими возможностями. Познание общества, человеческих отношений, которые возникают в этом обществе, сложный и многогранный процесс. Основной постулат герменевтики заключается в следующем: зачастую, можно многое увидеть, но не все можно понять, а тем более  объяснить… (обведено, подчеркнуто и взято в рамку).

 Вот оно… Ну конечно же… Ужели слово найдено!? А ведь, действительно, находясь в водовороте событий, все можно видеть, но не все можно понять. Все можно понять, но не все можно объяснить и самому себе, и другому… И, возможно,  горьковский роман, который подводит итог переломному периоду в истории России, именно об этом.

Таким образом, одно только присутствие при историческом событии не сообщает объективности оценкам и суждениям о произошедшем. Процесс определения закономерностей, которым подчиняется ход событий, осуществляется во взаимосвязи  индивидуальных впечатлений человека, опыта его ближайшего окружения и разнообразных оценок происходящего через призму прошлого и будущего. Но что влияет на глубину ретроспективы: опыт семьи,  социальной группы, поколения, народа? Насколько каждый индивид волен  избирать меру этой глубины?  И разве он не вправе сказать себе: не будем углубляться? Вопросов, моих, собственных, возникало множество… 

Обилием впечатлений Клим Самгин не обделен, он свидетель краха народничества, жарких споров революционных марксистов, на его глазах происходит и Нижегородская ярмарка, и коронация Николая II, и кровавая Ходынка, и события революции 1905 года, ему довелось увидеть и фронтовые будни в 1914-м, и революционные потрясения февраля и октября 1917-го. На этом историческом фоне отчетливо проступает парадокс:  осмысление, может быть, самого значимого периода в истории России Горький осуществляет через призму восприятия героя, который видел, но не понимал, видел и не мог объяснить. Явление для художественной литературы уникальное. Но Горькому почему-то был нужен именно такой герой…

Что заставляет Горького на протяжении одиннадцати лет писать этот роман с эпическим размахом и отнюдь не эпическим героем? Поиски смысла череды социальных революций, не только русских, но и европейских? Определение причин разрушения Российской империи? Доказательство неизбежности того, что произошло в 17-м?

В толстовской эпопее историческое событие присутствует в виде явления, которое требует философско-нравственного осмысления. При этом автор определяет причину и следствие  происходящего прежде всего с этических, гуманистических позиций. Участие героев в этих событиях проявляет их  представления о смысле жизни.

У Горького все по-другому. Причины, следствия грандиозных социальных явлений – нет, явно не это занимает Горького. Герои предстают скорее как вестники, свидетели событий,  рассказывающие о них, и все эти известия, свидетельства, рассказы  доносятся до читателя через восприятие Самгина, не принимающего участия ни в чем, но бесконечно рефлексирующего по поводу нестандартного определения происходящего…

Постулат о бесконечности текста – универсального свидетельства культуры – увлекал, сообщал особую значимость чтению. Горьковский роман уже не казался чем-то отстоящим от того, что мне было интересно в русской литературе, но его суть по-прежнему оказывалась скрытой от меня. Роман-завещание – самое главное, самое важное, без чего дальше нельзя ни автору, ни читателю. А без чего нельзя дальше? Ведь к 1935 году уже все свершилось: и революция, и гражданская война, и безоговорочная победа красных, и победоносное шествие социализма на одной шестой части света, и соцреализм…

 Но только ли незавершенность сообщила роману композиционную параболичность – взаимодействие с будущим в бесконечности толкований?

 А если допустить следующее:  Горькому было известно значение чего-то очень важного и опасного, но что было без внимания оставлено не только современниками, но и теми, кто читал роман позже… Допущение вполне логичное, но на чём можно выстроить систему доказательств? Оставалось надеяться на некие «странные сближенья», несмотря на явную ненаучность этого метода. 

Именно они, эти «странные сближенья», случились на следующей лекции спецкурса, практически покинутого всеми слушателями.  Броуновское движение мыслей превратилось если не в осознанное понимание, то в некие приблизительные формулировки, с помощью которых я смогла тогда выплыть из потока бесконечных вопросов. Спасательным кругом для меня стала тема «Основные  направления западной культуры первой половины двадцатого века».

Безобидно-нейтральное название темы, подобно скромной обложке нечитанной книги, таило влекущие понятия, подернутые флером элитарности и интеллектуальной изысканности, и они, эти понятия, обыденно перечислялись в качестве пунктов плана. О, с каким тщанием была записана та лекция!

И невдомек мне было тогда, что под запись определялось значительно больше того, что требовалось для написания дипломной работы – о, если б знать, если б ведать…

Тогда же, в 1977, каждая фраза для меня, студентки филфака, по определению  проходила сквозь фильтр согласия – несогласия для того, чтобы составить основу рассуждений о виденном и прочитанном.

Модернизм как идеологическое явление противопоставляется идеологии традиционного общества, основанной, во-первых, на доминировании традиции над инновацией, во-вторых, опирающейся на религиозное или мифологическое оправдание этой традиции. С точки зрения другой традиции, модернизм можно понимать как мировоззрение, ориентированное на отрицание традиционных основ.

О, эта вездесущая идеология, символом которой для меня тогда был стол, накрытый красной скатертью, и унылая трибуна в углу обшарпанной сцены, наступит ли время, когда начнут отрицать и тебя?

… Если б знать… Время такое наступит, но если б ведать, что жить без идеологии значит жить без идей, а это не интересно, ведь государство без идеологии – корабль без руля и ветрил, а это делает и тебя самого, и всё важное и значимое для тебя очень уязвимым…  

Модернизм всегда стремится к изживанию самой истории, его не занимает  линейное развитие. Подлинный культ нового может развиваться только на отрицании прошлого во всей его совокупности. Но невозможно строить новую систему на отрицании пустоты – на полном отсутствии фактов, событий, явлений. И в этом смысле модерн нуждается в истории, которую можно подвергать критике, деконструкции и забвению, но которой сам модерн неминуемо принадлежит, хотя и всячески отрицает это родство. Забвение истории – вот в чем состоит основной проект модернизма.  

Уважать прошлое только за то, что оно прошлое, – здесь, пожалуй, есть о чем поспорить, только вот с кем?

Если б знать, что такое может прийти в голову только по молодости лет… 

Если б ведать… Разрушительность проекта критики, деконструкции и забвения истории обретет глобальный размах, и все, что будет связано с этим, я испытаю на себе…

 Истоки поисков модернизма можно увидеть и в прециозности, и в маньеризме, и в живописи Иеронима Босха.

Ого! А вот это в точку: наш странный герой довольно много времени уделил рассматриванию странных картин. Из всего представленного в берлинской художественной галерее Самгина привлекает именно работа Босха – полотно с изображением хаотического беспорядка, на котором произвол художника разъединил знакомое существующее на части…           

Общие черты различных модернистских течений в литературе и искусстве:

• утрата точки опоры, разрыв и с позитивизмом XIX века, и традиционным мировоззрением христианской Европы, в основе чего лежали трагедия Первой мировой войны.
• субъективизм,
• деформация мира или художественного текста,
• утрата целостной модели мира,
• создание модели мира всякий раз заново по произволу художника,
• формализм

Первая мировая – ужас газовых атак, бесконечная протяженность эшелонов, окопов и смертей, тлен надежд и стойкий трупный смрад… Представить все это было несложно: роман-то Ремарка уже был прочитан, как и полагалось, за одну ночь…

И получалось, что тогда, в начале века, в поисках ухода от безнадежности, в которую обратилась действительность, художественная элита задалась мыслью обрести  обособленное интеллектуальное пространство для взращивания собственных откровений, постижения смыслов, степень значительности которых отныне определялась степенью отдаленности от реального мира.

Там, на этом интеллектуальном пространстве, важным будет не общее, а частность, не картина мира, а деталь, не панорамный объем, а точка плоскости, в границах которой ищут не смысл, но возможность индивидуального переживания по поводу смысла. И совсем не важно, что точность толкований утрачивается, – теперь не это главное. Канон отвергается, традиции растворяются в неистовом стремлении к эпатирующей оригинальности. Оценочные критерии отныне исходят из принципа «это хорошо настолько, насколько отрицает традицию».

…. Если б знать, чем обернется утрата традиционного мировоззрения...  В контексте этой утраты даже персонажи Босха покажутся не такими уж порочными…  Если б ведать, к чему приведет умозрительное разрушение целостной картины мира, возникающее сначала как некое эскизное допущение, ведь  художник, творец или деятель, мыслитель, политик – он не просто так замахивается на реальность, он – «право имеющий», а право это не кодексом, не законом, не совестью, не верой устанавливается, а только собственным представлением. А в основе-то этого представления – что? 

Но до осознания того, что скрыто за этими бесконечными  «если б знать, если б ведать», ещё очень далеко. А тогда я была увлечена ощущением появившегося у меня в руках магического кристалла, сквозь грани которого можно было прояснить смысл романа. И еще какое-то неясное, пунктирно обозначенное предчувствие: игра в разрушение понятий столь же опасна, сколь и увлекательна.

  Это еще не до конца сформулированное предчувствие было настолько важным и значимым, что поделиться я могла только с теми, кто составлял интеллектуальное сообщество, в которое мне так хотелось войти. Только они могли оценить значительность  сделанного мною открытия, да, в сущности, говорить и спорить обо всем, что казалось важным, я хотела только с ними.     

Балтийский ветер по воле неурочных декабрьских оттепелей запирал в устье невское течение, грозил высокой водой. Cardan solaire  на Меньшиковом доме пытались удержать  время, которое  раскачивалось порывистым невским ветром в свете уличных фонарей – из зимней мглы на мгновение возникала стела «Румянцевым победам», тени сфинксов на снегу,  колонны Академии художеств, мост лейтенанта Шмидта. Нечеткость треугольной тени на циферблате обладала способностью обозначать время в особом измерении – Петербург, Петроград, Ленинград…  

Для того чтобы попасть на университетский новогодний вечер, нужно было, во-первых, быть обладателем пригласительного, а его давали не всем, во-вторых, требовалось отсидеть на комсомольском собрании и выслушать доклады о роли молодежи в деле укрепления мира, об участии студентов в общем деле строительства коммунизма. Самым серьезным испытанием здесь была необходимость изображать бодрый интерес к докладам и вовремя вступать в «долгие продолжительные аплодисменты». Миновать собрания было невозможно.  

 Зато потом начиналось волнующее действо с музыкой в исполнении университетского оркестрика а-ля «Поющие гитары», с интригой, которая могла закрутиться совершенно непредсказуемо, обещая и новое знакомство с кем-то из мальчишек физтеха (в большой моде были ребята!), и встречу со знаменитостью, например, с Георгием Тараторкиным, и даже медленный танец с самим Анатолием Карповым!

Оркестр нестройно вступил в мелодию «о, гёрлз»… И то, чего я так ждала, свершилось, случилось, произошло: мой однокурсник, с которым я и танцевать-то  была не намерена  (зачем со своим самоваром, да в Тулу?), многозначительно понизил голос: 

– Собираемся в курилке, там разговаривают, я скажу, что ты со мной.

  Вот оно, всё, как я хотела – волнующее вхождение в круг избранных, да ещё под мелодию битлов!

Через сизое марево университетских курилок прошли многие. Многое там же и свершалось: встречи, знакомства, объяснения, купля-продажа фарцы, обмен книгами, новостями. Курилка сосредотачивала в себе альтернативу всему официальному, имела свой кодекс и этикет: там нельзя было стоять без зажженной сигареты, разговаривать на  темы следовало только при тех, в ком ты был уверен. О новом человеке, входившим в курилку в такие моменты, судили по тому, кто его привел и как представил. При появлении того, кого, может быть, и знали, но считали правильным, разговоры без всякой паузы и изменения интонации переводились на извечные студенческие проблемы – сессия, стипендия, где печатать диплом… И еще в курилках всегда было очень холодно: рассохшиеся рамы никто никогда не ставил на шпингалет, да и форточка не закрывалась даже в самые лютые морозы. 

В тот день у окна курилки в числе других стояла девушка в красном свитере с большой ассиметричной брошью из перламутровой пластмассы и в фирменных (!) джинсах. Пышные от химической завивки темно-русые волосы прихвачены золотыми заколками на прямой пробор. Её обволакивал запах прелестных духов, уверенно пробивавшийся сквозь плотный табачный дым. Ничего не скажешь – упакованная, это слово тогда заменяло многие понятия: стильно, модно, гламурно… Она оценивающе, чуть исподлобья посмотрела на меня. Конечно, до джинс с лейблами мне далеко, самопальная мини-юбка из синей шотландки с ними в сравнение не идет, но сапожки-то у меня – замша на платформе – не хуже, чем у неё, будут… В курилку вошел красивый парень: классически правильные черты лица, светлая челка приподнята надо лбом, изгиб верхней губы породисто очерчен, к таким и преподаватели, и пассажиры в метро обращаются не иначе, как «молодой человек» и на «вы».

  – Смотрите, что я добыл, - на его пальце крутился ключ от аудитории.

Курилка восхищенно загудела, потому что благодаря такой находчивости и доброте (или отсутствию бдительности) неведомого сторожа, мы  из неприкаянных обитателей неуютной курилки превращались в собеседников, почти заговорщиков, которым уже ничто не помешает вести долгий и обстоятельный разговор.

Освещение в аудитории  решили не зажигать. Сквозь высокие окна лился зимний ленинградский свет: полная луна отражалась в куполе Исаакия, белое сияние снега сквозило по гранитным парапетам, между опорами Дворцового моста, растворяло в себе желтое свечение «ленинградских речных фонарей», заставляя темноту отступить под своды аудитории.

 Конечно же, главной здесь была эта девушка в красном свитере с белой брошью. Она представилась именем, необычность которого была подчеркнута прибалтийским акцентом, – Даля...

Ничего неожиданного в том, о чем говорили, не было, а мне так хотелось обратить на себя внимание и Дали, и её спутника, которого она называла Андреем. Они же короткими репликами общались друг с другом, не вступая в общий и такой до обидного привычный разговор о гастролях Рафаэля (испанского  певца, о котором сейчас вряд ли кто помнит), о спектакле по «Мастеру и Маргарите», поставленного никому неведомым самодеятельным театром (представляешь, взяли только линию Иешуа – Понтий Пилат, показывают там, куда пустят), об эрмитажной выставке импрессионистов…

– … говорят, Эрмитаж не выставил несколько работ постимпрессионистов, интересно, почему? … потому что должна была быть ещё одна выставка, и там всё «новьё», а не только импрессионисты… а я слышал, что она где-то демонстрируется, но  нужно спецприглашение, да только как его достать…

– А никто из вас не боится, что придешь на такую выставку, а там все непохоже на наше, и  вам не понравится, разочаруетесь… - неожиданно заметила Даля.

И вот тут мне удалось вставить коронное:

– Все можно увидеть, но не все можно понять, все можно понять, но не все объяснить. – Я моментально попала в центр общего внимания.

–  И откуда это? – спросил Андрей.

–  Из герменевтики, – небрежно ответила я.   

–  Ну и что, получается, живем в необъяснимом мире?

–  Все дело в том, кто и как объясняет. Можно во имя постижения и исправления какой-то частности, детали, разрушить  целостное представление о предмете рассуждения, изображения, но  после этого разрушенное вряд ли будет подлежать восстановлению в исходном виде… Похоже, это работает в самых различных ситуациях и областях.

Обсуждение закрутилось на зашкаливающих оборотах.

 - А как же абстракционизм, наконец,… и почему все обязательно надо объяснять… «есть речи - значенье темно иль ничтожно, но ей без волнения внимать невозможно» - разве это не так?.. не надо  путать эмоции, понимание и переживание этого понимания – это не одно и то же…

Кто-то соглашался, кто-то стучал по столу, кто-то мелом рисовал подобие кубистической картины – каждая линия ведь тоже что-то объясняет…да, тебе непонятно, но это важно для самого художника, и именно тем он и интересен…  А если  надо объяснить то, что происходит в обществе … Разговор все ближе подбирался к волнующе опасному слову «диссидент»… 

Спор стих после того, как Даля посмотрела на часы.

– И кто у нас Лида? Филологиня? – иронично спросил Андрей.  -  И чем она сейчас занимается?

 – Горьким она у нас занимается, с модернизмом борется посредством Клима Самгина, – хихикнул кто-то.

– О! Соцреализм – это сила, Горький – это голова!  Куда  нам, скромным экономистам, до таких высот, – хмыкнула Даля, – мы-то все больше о земном, о материальном думаем, причем думаем ровно столько, сколько нам разрешают. Даля многозначительно посмотрела на Андрея.

– А какая разница, кто к какому направлению принадлежит? – Попыталась возразить я. – Ведь написанное Горьким безоговорочно подтверждает именно это: все можно увидеть, но не все понять и объяснить…

–   Как же это всё должно быть скучно  – Горький, соцреализм,  –  прервала меня Даля, – я бы на твоем месте чем-то более новым занялась, ведь есть же и Фолкнер, и Камю, и Сартр… или не разрешают? 

–  О классиках соцреализма или хорошо, или никак, а почему, полагаю, все знают, –  иронично поддержал её Андрей. – А как, однако, Горький-то интеллигенцию в «Климе Самгине» представил – четко, хлестко, полное дерьмо, да и только. Грубо говоря, по Горькому, суть интеллигенции и к ним примкнувших – пустопорожняя болтовня. Кто  кого переболтает. Мне показалось, что именно так он воспринимает эту прослойку общества. Ну, и теперь, Лидочка, подумай сама, кому это всё нужно? Кому интересно? Или ты тоже считаешь, что без интеллектуальной элиты обойтись можно?  

– Ну, ведь мы же как-то обходимся, – с насмешкой сказала Даля. Это была самая большая дерзость, сказанная в тот вечер.

И новый виток споров закрутился в тугую спираль вокруг того, кого считать элитой и в чем состоит её предназначение. Моё мнение было никому неинтересно. 

  …Если б знать, где и когда я вновь услышу вариации на тему элиты, если б ведать, кого, куда и в каком качестве поток времени вынесет нас, студентов конца семидесятых, стремившихся вкусить запретных тайн диссидентства, андеграунда и самиздата.  

Несколькими неделями позже я стояла перед преподавателями кафедры советской литературы и докладывала предварительные результаты работы по теме. Никому не было известно о том, что было передумано и перечувствовано мною в диапазоне от отчаяния, внушенного горечью утраченных иллюзий, до убежденности в свой правоте. И убежденность эта вполне профессионально основывалась на тексте – я просто сделала все так, как меня учили. Именно с  помощью текста романа я могла с уверенностью доказать каждое из собственных утверждений, за каждое из них я готова была сражаться до конца – так вот, оказывается, для чего нам нужны поражения…

Уважаемая комиссия! На первом этапе работы над темой «Горький в борьбе с модернизмом» мы пришли к выводу, что роман «Жизнь Клима Самгина»  представляет собой художественное произведение о процессе осмысления действительности, о причинах, приводящим к ошибочным суждениям и выводам, о тех последствиях для человека и общества, к которым может привести следующая максима Самгина: «Многие стремятся к познанию истины, но кто достиг её, не искажая действительности?» 

   Мы не согласны с теми, кто рассматривает этот роман как роман об уничижении интеллигенции, о её неспособности проникнуть в суть происходящего, повлиять на ход событий, поскольку Клима Самгина нельзя назвать интеллигентом в полном смысле этого понятия, которое восходит к латинскому «intelligens» — понимающий, мыслящий, разумный. Некоторые толкования слова обращают внимание на его связь с латинским же глаголом  «intellego», выделяя в качестве лексически значимой части морфему «legо», обозначающую возможность определять связь между различными фактами.

Клим Самгин, напротив, предстает как человек, для которого суть вещей оказывается непонятой именно потому, что он не наделен способностью связывать, соединять отдельные факты и впечатления. Более того, главный герой романа, пытаясь осмыслить сложную, противоречивую действительность, стремится свести всё к понятной для него детали, что становится причиной неоправданного упрощения реальности. В результате целостный мир распадается для героя на отдельные фрагменты, из которых он, Клим Самгин, может составить очень неполное, а иногда просто искаженное представление о действительности.

Глубинный смысл происходящего оказывается для него скрытым.

Перед глазами героя романа проходит цепь событий, имеющих для России судьбоносное значение, но человек, не наделенный способностью понимать и объяснять объективную реальность, неизбежно окажется на обочине истории.

Почему все попытки Клима Самгина объяснить увиденное оказываются абсолютно бесплодными? Почему образованный, достаточно эрудированный человек не в силах  постичь происходящее?

 Горький отвечает и на этот вопрос, обращая внимание читателя на то, что Клим Самгин пытается объяснить происходящее с помощью игры слов. К чему приводит подобный способ восприятия реальности?  –  К тому, что слово утрачивает исходный смысл, становится скорлупкой без ядра. А раз можно играть со словом, то значит можно играть и со смыслом. Но вне слова нет понимания, нет объяснения. Деформированное, лишенное смысла слово равным образом деформирует, лишает смысла и прошлое, и настоящее, и будущее. 

Не случайно в романе цитируются строки Сологуба, ставшие, по сути,  альфой и омегой модернизма:

И что мне помешает

Построить все миры,

Которых пожелает

Закон моей игры.

Игра словами, смыслами, формами становится доминантой модернисткой литературы и изобразительного искусства. Само по себе это, конечно же, не отрицает творческого таланта художника, его мастерства, но отображение реальности, скроенное по «законам моей игры», не в силах полно и достоверно представить действительность.         

Широкая панорама российской жизни конца XIX начала XX века будет изображена  в романе в высшей степени реалистично. И в эту обстановку, столь реалистичную, столь достоверную Горький помещает некоего Клима Самгина, который видит, но не понимает, хочет понять, постичь, но не может, поскольку сам процесс познания он сводит к бесполезной словесной игре. 

Иными словами, Горький помещает в абсолютно реальную действительность  героя, сознание которого «скроено» по модернистским лекалам.         

Таким образом, роман «Жизнь Клима Самгина» можно рассматривать как симфоническую вариацию на тему «грани несчастного сознания». Именно на осмыслении этой темы к двадцатым годам сосредотачивается западная модернистская литература. Герои у экзистенциалистов так же, как и Самгин, увлечены попытками объяснить мир посредством словесной игры, вольного толкования смыслов, погружения в поток субъективных ассоциаций. Но, в отличие от горьковского героя, они действуют не в условиях реальной действительности, а в обстановке абсурда, который для Камю и Сартра уже естественным образом возникает из невозможности понять и объяснить этот жестокий мир.

Предыдущие исследователи романа рассматривали его в системе понятий «интеллигенция и революция», не уделив должного внимания другой проблеме, занимавшей современников Горького, для которых идея безудержной деформации действительности выглядела, по меньшей мере, пугающей. В 1918 году Николай Рерих напишет: «Всякая распущенность мысли погибнуть должна». К сожалению, этот императив не стал ведущим принципом для всех, кто причислял себя к интеллектуальной элите.    

…Я стою за широким столом, на котором разложены четыре тома горьковского романа, и говорю, говорю, говорю, почти не заглядывая в подготовленное резюме, - мне помогают многочисленные закладки в тексте, позволяющие моментально найти нужную страницу. Уверенности мне придает неподдельный интерес тех, кто меня слушает. Людмила Владимировна Крутикова не мигая смотрит на меня глазами оттенка прозрачной невской воды в солнечный день. Она изредка кивает головой – завитая прядь светлых волос чуть покачивается над белым воротничком – смелее, смелее… 

Я утверждаю, основа желаемой бесспорности моих утверждений – текст;  доказываю – система моих доказательств опирается на текст; спорю –  любые контраргументы способен опровергнуть только текст; делаю выводы –  объективность выводов обеспечивает текст.

Так меня научили. Отныне и навсегда.

Итак, выше мы указали на изъяны рационального начала нашего героя, опасные последствия которых Горький показывает читателю на протяжении всего романа. Но отношение к окружающему миру, взаимодействие с другими людьми определяет не только разум, но и чувство, не только и не столько знание, сколько мораль. И здесь мы уже вступаем в сферу нравственных аксиом, вне которых русское понятие «интеллигентность» не существует. Содержание этих нравственных аксиом традиционно составляют такие категории как «совесть», «сострадание», «милосердие», именно они в сочетании с определением «деятельное» позволяют прояснить суть понятия «гуманность», «человечность», заставляя вспомнить знаменитое чеховское высказывание: «За дверью каждого счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные…»

Клим Самгин равным образом не наделен ни способностью объективно анализировать действительность, ни способностью сочувствовать, сопереживать.

Трудно соотнести мировоззрение такого человека с высоким смыслом понятий «сострадание», «милосердие», которые с детства для него размыты фразой: «А был ли мальчик?»

Было бы неверным определять понятие «интеллигентность» простым сложением рационального и нравственного. Вспомним Льва Толстого, который показал, как определяет судьбу героев «ум ума» и «ум сердца», каких глубин в понимании человеческого бытия может достичь «ум ума», но как много в череде сменяющихся событий, впечатлений, чувств может прояснить именно «ум сердца». Для подлинного русского интеллигента сам поиск рационального в основе своей имеет нравственное начало.

… Я утверждаю, доказываю, аргументирую…  

– Ну что ж, Лида, самое главное, теперь вам известно, что и как вы будете отстаивать…

Если бы знать, что будут значить для меня эти слова Людмилы Владимировны Крутиковой! Если б ведать, что через три года я покину Ленинград и моим городом станет Севастополь, и она перед моим отъездом будет говорить: «Не надо вам уезжать, Лида, не надо, ваше место здесь, в аспирантуре, дома-то и стены помогают…» 

– Ну, что вы, ведь не заграницу же я уезжаю…

И еще никто не знает, что произойдет совсем скоро, в 90-х, когда причины катастрофы  выстроятся в неизбежном порядке: можно видеть – стране нужны перемены, но не понимать, что необходимо для их осуществления; можно понимать, что кто-то, не спросив тебя, решил оплатить собственные амбиции разрушением страны, но еще некому объяснить, что влечет за собой конвертация судеб в долларовый эквивалент.

И ни мне, ни моим друзьям неизвестно, кого и куда приведут странные сближения символов, знаков, идей, которые неожиданно проступят из давних разговоров, мимолетных встреч, случайных, на первый взгляд, событий…

Декабрь 2003. Красный корпус Национального Киевского университета. Моё выступление на научно-практической конференции неожиданно прерывается резким замечанием одной из участниц:

–  А почему вы делаете доклад на русском?

– Так ведь я из Севастополя. – Это объясняло абсолютно всё для меня, но не для моих слушателей, которые вдруг стали выкрикивать что-то похожее на лозунги и потрясать желто-блакитной конституцией Украины… Крики и шум стихли только после того, как ведущий дал слово седовласой даме, профессору Таллиннского университета, перечень её регалий занял в программе конференции две строки… Академическая обстановка конференц-зала и интеллигентная внешность дамы-профессора внушила спасительную мысль : сейчас все непременно выстроится в соответствии с логикой, столь же привычной, сколь и неопровержимой,  – факт,  аргумент,  причина, следствие, общий вывод…

– Уважаемые коллеги, – угро-финская медлительность речи магическим образом подействовали на присутствующих: все они обратились в благоговейное внимание.

– Мы прошли свой путь, – продолжала дама, – и имеем результат: Эстония – член Евросоюза. – По залу прошелестел восхищенный шепот. – Теперь этот путь предстоит пройти вам. Но лучше, если на этом пути вы будете иметь союзников. Начинать надо с малого. Давайте, предложим нашей гостье из Севастополя стать нашим другом, поможем ей разобраться в том, насколько изменился мир. Думаю, что господин ректор предоставит возможность пани Литвиновой стать соискателем и выполнить кандидатскую работу на тему «Изменение менталитета жителей Севастополя в процессе трансформации города из российской военно-морской базы в туристический центр европейской Украины». Формулировка пока примерная, но суть, надеюсь, и госпоже Литвиновой, и всем присутствующим понятна… 

– Прекрасное предложение, – поддержал даму-профессора ведущий, – не так ли, пани Литвинова?     

 – Нет, нет, это невозможно… Севастополь – Черноморский флот – Лев Толстой – Первая оборона – Малахов курган (я там живу неподалеку) – часовня у Дома офицеров с названиями полков на мраморной стене часовни у Дома офицеров, среди них –  Арестантския роты… туда отец все время клал цветы, когда еще будучи ленинградцами мы приезжали в Севастополь… я только после перестройки узнала, что он брал Сапун-гору в составе штраф-батальона… «белый город на синем морском берегу, сорок бухт и без счета огней»… серые эсминцы у Минной стенки… Что может измениться здесь?

Зал молчанием отделил меня от происходящего.    

– К власти на Украине должна прийти элит-ттаа, – закончила своё выступление дама-профессор. 

И всё происходящие опять сойдется в фокусе горьковского романа: и стремление подчинить действительность законам своей игры, неотвратимо ведущей к потере смыслов, и бесплодность рационального начала, существующего вне категорий  «память и совесть», и попытки причислить себя к элите на основании отрицания того, что для других является значимым и важным. 

Но как до этого ещё далеко… Я стою перед преподавателями кафедры советской литературы и с текстом в руках упоенно объясняю своё понимание горьковского романа, сверяясь со смыслом подчеркнутых карандашом строчек, и мне еще неведомо чувство утраченной родины, которое возникнет в оранжевых сполохах 2004 года. И еще никому неизвестно, кого и к какому барьеру поставит судьба.

Мог ли кто тогда предположить, что однажды академическим пространством станет для меня зал заседаний Севастопольского городского Совета, где в статусе депутата мне придется отстаивать русский язык.

И никто, никто еще не знает, что в 2005-м весь Севастополь будет наблюдать за непримиримым противостоянием выпускницы Ленинградского университета 1977 года  и профессора филологии Таврического национального университета В.П. Казарина, направленного  «оранжевым» президентом Ющенко на должность главного украинизатора Севастополя.         

– У вас очень серьезный оппонент – русист с мировым именем, Владимир Павлович Казарин. Вы должны быть более убедительны, чем он, и при этом остаться исключительно в рамках филологии, никакой политики – СБУ не дремлет. Сумеете? – Не знаю, кому я тогда кивнула в ответ, председателю городского Совета или все-таки Людмиле Владимировне Крутиковой…

  И стоя на трибуне, я с академическим бесстрастием буду говорить:

– Для сохранения литературной нормы русского языка в последующих поколениях необходимо …

На следующий день одна из городских газет опубликует мое открытое письмо к профессору Казарину:    

Уважаемый коллега, как филолог-русист Вы не можете не знать, что литературная норма русского языка воспроизводится в последующих поколениях только при системном изучении школьниками русских классических текстов XIX века. Думаю, что вам хорошо известно, к каким последствиям ведёт «растворённость» русской литературы в предмете «Зарубежная литература», преподаваемом ныне в средней школе. Такие подходы к преподаванию русского языка и литературы, изъятие этих предметов из системы государственного тестирования неизбежно приведут к тому, что русскоговорящие дети постепенно утратят навык чтения и понимания классической русской литературы, не овладеют культурой родного языка, потеряют к нему какой-либо интерес. 

Полагаю, что ощущение реальной угрозы, нависшей над всем, что имеет пометку «русское», что относится к русскому миру, что составляет суть русского национального самосознания, должно заставить тех, кто служит великому русскому слову, стать рука об руку. Ведь помимо партийных уставов и официальных циркуляров есть «Слово о полку Игореве».

Но профессор Казарин будет рассуждать о закономерностях глобализации, до конца понятных только интеллектуальной элите, и займет место в другом строю, абсолютно несообразном его статусу филолога-русиста. Извечные метания интеллигента? Полноте, интеллигента ли? Это мы уже проходили: см. «Жизнь Клима Самгина»…   

Счастлив тот, кто видит, понимает, может объяснить – система доказательств от противного была выстроена тогда, когда передо мною встала необходимость постижения этого странного горьковского романа … Как много тогда было поставлено вопросов… Если б знать,  как много будет зависеть от ответов на них,  если б ведать, как много будет определяться способностью постигать смысл происходящего, не впадая в «прелесть» произвольной игры понятиями. Но сколько всего еще должно свершиться, произойти, разрушиться, проявиться! А пока мы все еще студенты Ленинградского государственного университета: и Даля Грибаускайте, нынешний президент Литвы, и Андрей Илларионов, нынешний записной оппозиционер, и многие-многие другие, и никого из поколения пятидесятых не минует необходимость выбора между верностью тому, чему тебя учили, и изменой.  

И я еще иду, нет, почти бегу по заснеженной Университетской набережной, подталкиваемая ветром и таким значимым для меня успехом, и Cardan solaire на Меньшиковом доме в свете раскачивающегося фонаря напряженно удерживает ленинградское время.  И никто, никто еще не знает, кем станет недавний выпускник юридического факультета Ленинградского университета Владимир Путин, который уже начал свою долгую службу на благо России, чтобы в 2014 Севастополь, подобно израненному в неравном бою кораблю, вернулся в родную гавань. И мне самой еще не известен пророческий смысл фразы Людмилы Владимировны Крутиковой (воистину Светлый образ!):

– Теперь вы знаете, что и как вы будете отстаивать!