Егерь (человек в экстремальной ситуации)

Как только  она не называла его: Димошка, Димон, лодырь, трутень, подвергая уничижительной критике. Он оставил ей в вечное пользование родительское подворье и наспех бежал в заповедные дали, где проработал десяток лет егерем. Пил до изумления среди ковылей, а затем  в припадке тоски целовался с животными.

―Люблю вас всех! ― кричал Димон, пытаясь обхватить заскорузлыми руками пепельные травы и лошадей, утопающих в сизокрылом закате.

В километре от заповедника обрёл искусанный ветрами серый дом в благодарность  за многолетнюю службу. Правда, к тому времени посёлок испустил дух, и жилище многие годы, переходя от одной конторы к другой,  оказалось не в лучшем виде.

― Теперь уж точно заживу! Вот оно счастье!

Внезапно нагрянувший в гости брат выглядел настороженным. Вскоре егерь понял, что переспорить Петю, так звали родственника, невозможно. Тот решил всерьёз заняться улучшением не только быта, но и заблудшей души Димона.

― Живешь как босяк. Хозяйство в упадке.  Одним словом — лодырь! ― гудел каждое утро брат.― Ну, ничего, я здесь быстро порядок наведу.

Постепенно братом овладел хозяйственный раж. То доску подстрагивал к  обшивке дома, то смолой залил стыки рубероида. Пропадал по ночам в сарае, выхаживая цыплят. Боронился от ласк и лисиц. Обычно утренние, слегка глумливые, шуточки брат, злой от недосыпа, к вечеру умело превращал в обидные издёвки.  Упрёки осыпались как  грязь с башмаков, теснили егеря из дома. Петя буквально заполаскивал потоком слов, так что вскоре Дима почувствовал непреодолимое желание сломать брату нос. К счастью, прикатил директор заповедника, маленький округлый человечек, и с порога сообщил:

― Димон, к нам едет съёмочная группа, фильм делать о заповеднике. Ставлю задачу обеспечить ходовым средством. И чтобы побрился и был трезв.

Из сарая выкатили доисторический фаэтон, брошенный лет пять тому очередной группой заезжих актёров. Провожая дожди, облупленный, полусонный фаэтон покорно ждал своей участи.

― Хватит валяться на лежанке. Почини ходовое средство, ― подгонял брат.

― Ничего, время терпит. Без фаэтона не останутся,― отмахивался Димон.

― Трутень ленивый!

Съёмочная группа, следуя логике брата, сплошь знаменитости, с минуты на минуту прибудет блестящим эскортом. Он даже за новой рубахой сбегал в магазин «Сильпо». Каждый день, преодолевая пару километров, приходил в заповедник, поджидая гостей. И вот в один из тихих, ласковых вечеров к переполненному ожиданием Пете группа  пьяных до изумления документалистов приползла на разбитой «Ниве».

Разочарование сродни изжоге. Надеешься, что блюдо идеально  приготовлено, а в итоге несварение желудка. Петя затворился в егерском домике. Если выходил по надобности, то всем видом демонстрировал презрение к кинематографическому сообществу.

― Что это с ним? ― спрашивали поочередно гости.                               

― Яйца высиживает, ― сказал Димон и отправился с группой на съёмки.

Егерю для объезда заповедника полагалась лошадь по кличке Орех. Его-то и впрягли в фаэтон. Во главе, рассекая первозданную даль, режиссёр неровной походкой в сопровождении ассистентов удалился в племенную степь, нетронутую ни тракторами, ни коллективизаций, ни фермерами. Орех, конь ленивый, разжиревший на сахаре и хлебе, подачках Димы, лениво плелся следом, едва переставляя копыта.

― Давай, Димон, с брички снимем лошадей, пока мой начальник ушёл, ― предложил оператор.

Интерес оператора вызвали не творческие конвульсии обременённого талантом профессионала, а соитие диких животных, табун которых он заприметил у реки. Отхлебнув из егерской бутылки настойку, окончательно зациклился на увиденном.

Черствеет на глазах осеннее разнотравье, гуляет пьяный волей табун. Солнце медленно встает, тяжелое, переваливаясь из стороны в сторону, набирает теплоту ранней осени. Охра золотит обездвиженное пространство шелковистой гривой желтых, коричневых, зеленых лишайников.

― Красота невозможная!  Димон, давай поближе к реке подъедем.

― Не поеду. Будет хана нам.

― Не дрейфь. Поехали.

― Разве не видишь, лошади в кучу сбиваются. Давай тикать.

― Чего это с ними?

― Наш конь домашний, они его чуют.

Топот приближающегося табуна не спутаешь ни с чем. Точно камни летят с вершины, окованные нарастающей силой удара. Рёв, дикое ржание и неудержимое стремление, инстинктивное, бессознательное — идти за вожаком. И в этом состоит опасность. По сути, вожак ― главный враг табуна. Его ошибка стоит жизни тем, кого он повёл за собой.

Орех заволновался, прядёт ухом в сторону нарастающего гула. Дёрнулся, да так, что оператор сделал в воздухе сальто,  вылетел из фаэтона вместе с камерой, ударился о дерево, а следом и Димон. Это их спасло. Орех сорвался в галоп, поиски которого существенно затруднили съёмку фильма.

Когда Димон, опухший от систематического пьянства творческой группы, вернулся домой, неожиданный сюрприз поверг его в шок.

Основательно загостившийся брат привёл из села Розочка округлую деву с кирпичного цвета щеками, пропахшую горелыми  блинами…

…………

― Да ведь она целыми днями ковыряет в носу, ест всё подряд, ―  как-то раз заметил егерь.

Слова эти  положили начало беспросветной изматывающей тишине в доме, когда приходилось соизмерять каждый свой шаг с мнением брата, протискиваясь между ним и его дурындой.

― И после всего того добра, которое я для тебя сделал, ты смеешь оскорблять лучшую из женщин! ― вопил брат.― Если тебе не нравится наше общество, мы не навязываемся. Но и ты пойми нас, жить с тобой  — великая жертва. По дому, путаясь под ногами, шастает бестолковая такса. Орех жрёт яблоки и гадит выборочно под моими окнами. Я уже не говорю о  ручном зайце и стрепете, которого ты пичкаешь сырым мясом.  Если ты не прекратишь таскать в дом животных, я буду вынужден отселить тебя на чердак.

― А я помогу! ― заявила щекастая дева, потрясая в воздухе красными кулаками.

― Съездил бы ты на родительское подворье. А то совсем одичал в своей степи.

― А что, это мысль!― встрепенулся Димон.

Разлагающе подействовала на егеря встреча со столичными кинематографистами. Хотелось приключений и остроты блуда. Зуд нерастраченного семени душил Димона каждую ночь.

С этого момента он потерял покой. Принялся собирать вещи. Поигрывая фонариком, клал его в серебристый чехол,  а в сумку бинокль между шарфом и курткой.

― А дом стоит? Как дела в стране, вообще? ― в предвкушении поездки выспрашивал Дима. ― А то у меня телевизора нет, газет я не читаю.

― Да страна хорошеет, ― отвечал брат, заговорщицки переглядываюсь с женой. ― Молодец, Димон, дело надумал! Миграция птиц, охрана редких трав. Кроме колченогого поселка,  не знаешь других мест, ведь толком и не жил в своё удовольствие.

― Директору  сказал, что вернусь через месяц. Он выспрашивал, куда еду, но я молчок.

― Вот и правильно. Никому не говори. А то дорога будет неудачной,― ласково уговаривал брат. Я тебе пропуск сделал.

― Зачем?                                                                                                  

― Там узнаешь.

Мысль, что скитания закончатся в доме, стены которого пропитаны отцовской «Шипкой» и мамиными духами «Сардоникс», делали его беззащитным. Для него радостность, особое чувство — градус, который зависит от того, насколько счастливы вокруг тебя люди.

Бывшая жена Соня позвонила внезапно, обдав теплотой забытого счастья. Она всегда поступала только так, как считала нужным, но сегодня Соня превзошла саму себя, назвав его милым Димой. Более того, Соня пригласила в гости.

― Я сейчас в Донецке живу.

― В городе? Ты бросила дом без присмотра?!― возмутился Дима.

― Нам нужно поговорить, ― как-то печально с дрожью в голосе ответила  она.

― Очень неудобная дорога, я делаю большой крюк, заезжая в город.

Ее голос, любимо-сладостный, мягко-податливый, жестко-мстительный разнес в щепки прошлую обиду, всплыли перед глазами лишь приятные воспоминания.

            ― Я встречу тебя на вокзале, вместе и поедем на родительское подворье, пожалуйста, — уговаривала Соня.

Он часто вспоминал Соню, не переставая любить её, надеялся, что при встрече сумеет вымолить прощение. Вкус Сониных ласк долгие годы после развода  будоражили егеря, воспоминания жалили как дикие пчелы. Заломив руку за голову, вдыхал запах темно-бурых степных цветов. В каждой травинке виделся взгляд прозрачных, высиненных до цвета цикория глаз.

Неладное он почувствовал, когда автобус застрял в многометровой очереди. Повсюду сияла зелень камуфляжей, отсвечивала особой свирепостью, мало напоминая пьяные от травостоя степные дали, что гуляют изумрудными волнами. Блокпост при въезде. Солдаты.

Оружие блистало, касаясь каждого слова, как довод в пользу собственной правоты,  ощущение клубящейся силы, готовой в любой момент растворить тебя в огне, заползало за воротник. И чем ближе подбирался Димон к городу, тем удлиненней канонада орудий.

От прежней молодухи с широкими как ведра грудями не осталось и намека на красоту. Он заметил, что шаг Сони, в той, прежней жизни тяжёлый, не женский, вдруг обрел некую безвоздушность. Перед Димой стояла измученная, тонкая до излома, в застиранном платье бывшая жена, которую, к своему стыду, он узнал не сразу, а постепенно. Вначале выпирающий нос, родинку с пятак на щеке.

«Побежал как дурак на голос», ― подумал Димон.

― Что у вас тут происходит?― спросил он Соню. 

Город напоминал  презирающую власть женщину, когда в горле застыл сгусток всепоглощающего желания дождаться своего часа и уничтожить насильника. Город с новой силой прорастал сквозь асфальт. Стекали с ночных небес мишурой фосфорные разводы снарядов, неровным узором повторяя линии на ладонях. А ему казалось, что это звёзды скатываются, западая в щели пола.

Автобус старательно переваривал пассажиров. Дима, поминутно сглатывая слюну, примерялся к разговору. А вот встретив, не знал, как начать разговор. Между слов не пролетел ангел, сгорбившийся надлом её плеч оттолкнул, холодная брезгливо-влажная лягушка заползла в душу.

Но и дорога к родному дому мало радовала егеря. Он не мог взять в толк, как случилась линия разграничения одного народа. Блокпост при выезде. Солдаты.

К дому подошли ближе к вечеру. Соня вдруг с силой сжала Димину руку, точно боялась на минуту отпустить от себя.

«Зря я его не предупредила», ― подумала Соня.

Больше чувствовалось злости или безысходности, когда смотрела она на веснушчатое,  наивное лицо  долговязого парня, так и не ставшего мужчиной.

Дима от счастья задохнулся. Отцовский дом тонул в вишнёвом мареве сытой ягоды. Грядки с помидорами, луком, морковью на пробор причесали землю,  низким штакетником  обозначив огород. Дима помнил каждый вбитый гвоздь. При жизни отец любил хозяйствовать, Дима всячески увиливал, за что неоднократно получал затрещины тяжелой ладонью.

Печка, сложенная под яблоней, помнит, как мать просила «разжарить» кирпич, чтобы затем опустить в деревянную бочку, не давая волю пару, прикрывала тяжелой крышкой. Мать просто двинулась на старинных рецептах, каждый из которых пробовала на деле. Отец открыто высмеивал идею жены написать книгу о русской солке.  Вспомнил, как скребла днище железной щеткой, подготавливая дубовую бочку, как зимой таскал холодные помидоры, запивая острым рассолом из маленького ковшика.

Тогда, в детстве, одолевала летняя тоска по велосипеду. Едва отец приляжет отдохнуть умученный давлением, гипертония подтачивала здоровье на вид крепкого мужика, сын за порог на Черный бугор купаться в речке. Под корягой в камышах часами высматривал сома, здоровенная рыбина - мечта местных шахтеров…

…В его дворе теперь хозяйничала незнакомая женщина. На припёке лежали материнские подушки, ветер таскал из стороны в сторону прищепки, что крепко держали раздувающиеся простыни.

― Не ходи туда, ― вдруг сказала Соня.

― Как это понять?― удивился Дима.

― Не твой теперь дом!

― Продала? Да как ты посмела, злыдня!

― Нет.

― Пропила?

― Отобрали.

― Догулялась, шлюшка!

― Дима, тут совсем другое. Ещё не поздно. Уйдём! Зря я позвонила!

― Из собственного дома? Ну, уж нет.

Высокий в камуфляже мужик твердой походкой шел им навстречу по садовой дорожке.

― Чего вы тут разорались! Ты вообще кто?― ткнул пальцем в егеря.

― Хозяин. Вот домой к себе приехал.

― Хозяин? ― мужик улыбнулся так, точно его резанули по губам лезвием. ― Опоздал, придурок. Теперь я здесь живу.

― Вот так запросто пришёл и живёшь?

― Да не запросто. Кровь  проливал за таких как ты. Воевал.

― Так ты защитник?― хмыкнул Дима.

― Пошел отсюда!

― И не подумаю. ― Дима бычился, веснушчатое лицо перекосилось от гнева. ― По какому праву ты отнял у меня родительский дом?!

С силой двинул ногой по калитке, проломив штакетник.

Мужик достал из кармана  пистолет, снял с предохранителя. 

― Мародер!― визгнул Димон.

Берцы упруго взлетели, оглушительным ударом Соню снесло в кусты жимолости. Выверенно точный узор, напоминающий карту, на полиуретановой подошве обладает несомненным преимуществом над врагами Родины.

― Тварь, сепаратистка проклятая! Я же тебя предупреждал, чтобы ты убиралась в свой Донецк! ― пригрозил мужик.

Чего больше было в глазах славного воина, трусости или жестокости, Дима сразу не разобрал, отточенный холод пистолетного дула уперся в  лоб.

― Больше сюда не приходи, пристрелю, ― предупредил он егеря.

Когда первый шок прошел, Дима увидел Сонин локоть, что торчал из кустов, воробьи перетекали с места на место, оглушенные приторным запахом перезревшей бузины у забора.

― Коля, иди обедать,― послышался во дворе женский голос.

Из дома выскочили наперегонки двое ребят.

― Папка, мамка борщ сварила. Кушать зовет!― звонкие голоса детей разносил теплый ветер по саду.

Последнее, что Соня  услышала, теряя сознание, — хруст. Отточенной спицей боль вонзился в правый висок.

Кровила рассеченная бровь, синим, лиловым потоком пульсировала во всем теле.

Димон притащил её во флигель престарелой тётки Маши на соседней улице.

Узкий, струганный, похожий на коробку, более чем сдержанно встретил домик гостей.

― В больницу тебе нужно, зашить рану, ― Дима аккуратно наложил повязку, соскреб присохшую кровь. ― Да что же тут у вас происходит?― не унимался Димон.

― Война. У кого оружие, тот и прав, ― прошептала Соня.

Димон  вскипятил чайник, затем, терпеливо выстукивая ложечкой остатки сахара  из банки, разлил чай, но так и не смог проглотить даже маленький  кусочек торта, большой тягучий ком застрял в горле.

Слабее воды Сонино тело. Каждая капля, покинув туго спрессованный лёд, положенный на ушибы, соединяясь с множеством других, змеилась на простыни. Соня напоминала алтайскую принцессу Укока, так же лежала на боку, согнув ноги. Но, в отличие от Сони, принцесса умерла. Мы впускаем в себя мир, но при этом не находим места в нем. Подмена, вот что движет людьми, когда твой личный идеал мутирует в общественную идею. Именно подмена загоняет нас в угол, в одиночество. Безвозвратно.

― Жива я или нет? ― произнесла Соня.

Осторожно открыла глаза. Дрожал на сквозняке изысканный узор паутины.   Раскосо побеленный известью потолок засижен мухами. Паучок пробовал на вкус очередную двукрылую любовницу.

«Мы с мухой чем-то похожи. Так же вогнала себя в клейкую неволю. Я должна была рассказать ему правду, а не тащить через блокпосты сюда».

Соня пошевелилась. Прервав обед, паучок опускался на тонкой нити беззвучно. Ускоренное беспокойство передалось Соне. Она осторожно ощупала ногой пол и, ухватившись руками за никелированные шишечки у изголовья кровати, доковыляла до двери. На ходу, путаясь в ночной рубашке, схватила первую попавшуюся под руки куртку. Превозмогая  боль, переполненная ужасом, с трудом осознавая происходящее, Соня в хаосе движения с удивительной живучестью цеплялась словами за Диму. С удивлением обнаружила, как нестерпимо темно, и не горит ни один фонарь, а собаки кружат, разрывая тишину хриплым лаем.

― Соня,― вдруг послышался знакомый голос.― Слава богу, ты жива.

― Дима, где ты был?

― Собирайся, Соня. Нам лучше поскорей убраться отсюда.

― Дима, это страшные люди. Нам не пройти блокпост. Только в городе мы будем в безопасности. Если нас арестуют, то запытают до смерти.

― Схватят меня? Я у себя дома, а значит, каждую травинку, балку, овраг, буерак знаю намного лучше, чем тебя, Соня. Пусть они меня боятся!

― Дима, что ты с ними сделал?                 

Но Дима молчал. Оказалось, что у слов отрезан язык. Когда луна выползла, точно брюхатая сучка из конуры, разорвав свинцовость ночных покровов, а затем невзначай обронила на землю каплю молока ― лунный свет, Соня отшатнулась. Оскаленное, залитое кровью лицо егеря счастливо улыбалось первой звезде, вспыхнувшей в небе.