*  *  *

Святая Русь и Родина-мать; волшебный, осиянный Китеж, бесконечно всплывающий и никак не всплывущий; богатыри, потеснённые современностью; святые, оставшиеся в золотых недрах веков…

Мало у какого народа есть такое отношение к Родине.

Старая добрая Англия?

Да, но это больше связано с земным.

Прекрасная Франция?

Опять же – шанс победы…

Разве что матерь-Индия, великая, переливающаяся огнями небесных самоцветов страна…

И – Русь.

И мало кто из поэтов так выразил чувство Родины, жившее во многих (сейчас уже – под гнётом технократизма и колоннами капитала – вряд ли):

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Хрестомайтийно, но – каждый раз по-новому звучащие строки; нежность тишины, всеприемство – в духе великого утописта и провидца Николая Фёдорова – данные началом стихотворения:

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

Тут тишина икон, великое молчание пакибытия, разлив смыслов, как разлив рек, чьи излучины так серебряно-точно передавал М. Нестеров.

Рубцову достаточно бы было написать одно стихотворение, чтобы засияло оно, каждой гранью облучая грядущих людей, достаточно, но…

У него – несмотря на его полубезумную, архитяжёлую, насквозь пробитую жизнь – целый пласт стихов; стихов, где слова стоят густо, где подогнаны они одно к другому так, что невозможен скальпель критического разреза:

Стоит жара. Летают мухи.

Под знойным небом чахнет сад.

У церкви сонные старухи

Толкутся, бредят, верещат.

Это – навскидку, просто пример, выписывать можно долго.

Но главное, что определяло, что звучало через стихи Рубцова: голос России – России тихой, со скорбными избами, бесконечными, уходящими в «небеси» пластами полей, и – будущей: России Китежа, солнца духа, и света, которого нам не представить сейчас.

    *  *  *

Таинственные мерцания, непроизвольно ощущаемые чутким читателем, за поэтической формой и сутью стиха, свидетельствуют – помимо подлинности дара – о не написанности стихотворения, а об услышанности его, доказуя таким образом (пусть косвенно) наличие иных измерений, помимо нам привычных.

Ибо – откуда приходят стихи, часто неизвестно и самому поэту…

Ибо, когда мы читаем (перечитываем):

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…

Мы ощущаем магические, волшебные вибрации: тайны, космоса, далёких недр мироздания.

Самые простые слова, простейшая картинка деревенской жизни, но…

Ведь ночью не приносят воду!

Так не положено, а у сербов (братская культура, братская же мифология) принесённая ночью вода считается не чистой и питию не подлежит.

Так возникает потусторонний колорит, и вся картина, выписанная словесным мастерством Рубцова виртуозно, точно увидена сквозь плёнку, характерную для потустороннего существования, про которое ничего не известно…

Банально повторять, что поэт предчувствовал раннюю смерть, однако вчитываясь:

Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.

Ощущаешь, будто означенные строки именно живописуют не совсем обычную реальность, и лодка… вовсе не то транспортное средство, что известно всем.

И хоть дальше говорится о грядущем дне, завершение стихотворения можно воспринимать двойственно:

Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…

Лодка тут, возможно, та, что увозит в последнюю  запредельность…

Так, вроде бы простой деревенский колорит стихотворения раскрывается вдруг совершенно инако: оно вырастает до фантастического мистического цветка, чьи лепестки отсвечивают такой тайной, которую разгадать не представляется возможным.

   *  *  *

Холмы возникают как символы – пейзажа, жизни, тревоги; ибо спокойствие подразумевает гладь; холмы в стихотворении Рубцова, исполненном исторического движения, возникают, светясь былым:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён…

Тут не будет «еловой готики русских равнин», и каждая строфа будет замкнута на замок точки; готика эта, перенасыщенным культурологическим раствором, возникнет у Бродского – в стихотворении «Ты поскачешь во мраке…»

И там, и там – быстрое движение.

И там, и там холмы…

Невозможен лесной царь, обернувшийся к стихотворению Рубцова; невозможна жалость к разрушенным церквям в стихотворении Бродского.

Невозможно сближение – и вместе – оно очевидно: так, на противоречиях держится многое.

Таинственная тревога, разлитая в строфах Бродского, пропитана светом луны: или даже – солнцем луны: приглушённым, холодным.

Таинственное путешествие по временам у Рубцова согрето необыкновенной грустью, разлитой в недрах всего его поэтического свода.

Конский топот, страх, одиночество всадника.

Щедрость пейзажа, оборачивающаяся его скудостью.

Движение и холмы, холмы и движение…

Рубцов завершает стихотворение более прозаически; Бродский – уже глаголет не о жизни, а о:

… а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.

Словно проскакав положенное, некто оказывается в запредельности.

Или – может быть, не было скачки?

Или всё приснилось всаднику?

Возможно, и стихотворения – такие разные, во многом перекликающиеся, просто приснились авторам, в результате чего поэзия несомненно выиграла…