Недалеко от станции «Лось». Типовой дом И 209 А утопает в зелени. Бока в серую клетку – керамзитобетонные блоки в сорок сантиметров. Фасад сплошь ячейки лоджий. По центру ржавые жалюзи балконов лестничной площадки - четырнадцатикратный оскал.
На шестом этаже, в одной из однокомнатных квартир дома семья стариков. Дверной проём на кухню – клеёнчатое полукружие стола, старый буфет в гигантском пенсне. Из-за косяка - закопчённый козырёк плиты. В жарком пространстве медленно переваливаются две тучных фигуры в домашних халатах.

Та, что, побольше – бабушка Валя. От неё равнодушие и насмешка. Она во время войны копала окопы и сбрасывала какие-то зажигалки с крыш. Поменьше – бабушка Маня. Она прабабушка. И от неё покой и тишина. Последняя видела царя! Она видела кого-то такого, кого не видел никто.

Но почему-то на прабабушку всегда все кричат.

Вот и сейчас бабушка Валя гремит противнем и прикрикивает: – Ну что вы там копаетесь, мама?! Идите, отдохните. Вы только мешаете. Миша!!! Миша!!! – бабушка Валя зовёт дедушку. В пушистой комнате сумеречно. Под торшером, на диване высокий жилистый старик читает газету.

Огромный стоптанный тапок.

У деда белые усы, белые волосы и на запястье под рябой кожей страшный бугорок. Осколок. С войны. Который каким-то образом гулял по всему телу (прямо внутри!) и вот в этом месте остановился. Дедушка Миша строгий и ворчливый. На крики из кухни он лишь раздраженно встряхивает газету.

Всё это из прихожей видит маленький Алексей.
Впечатления от осколка и от двух бабушек, разумеется, принадлежат ему, пятилетнему мальчику, которого мама привозила в Лось на выходные. Суета его не трогает. И сам он, кажется, забыт предками. Он стоит напротив распахнутой двери туалета (когда там никого нет, дверь почему-то постоянно раскрыта настежь) и занят своими мыслями. Он думает, что, когда в туалете никого нет, дверь открыта и свет выключен. Чёрный дверной проём, в котором угадываются очертания унитаза, раковины и ванны. Это обыкновенно, и пространство, предстающее перед Алексеем, ничем не примечательно. Но вот если закрыть дверь…

Алексей закрывает дверь и прислоняется к ней ухом. Он вслушивается в пространство, в котором никого нет. Ему интересно: как там, где никого нет? Он думает, что если включить свет, то будет ещё необычнее. Алексей щёлкает выключателем и припадает глазом к дверной щели. Он всё видит: освещённая плитка, тюбики зубной пасты, щётки на умывальнике. Всё одиноко и волшебно покоится в пространстве, в котором никого нет.

Алексей вспоминает, что, когда в туалет заходит, например, бабушка, дверь закрыта, в просветах мелькает её цветной халат и слышны разные звуки. Туалет наполнен её присутствием. А теперь звуков нет, ничего не видно, но Алексей включил свет и наблюдает. За чем или за кем он наблюдает? Как будто за чьим-нибудь отсутствием? Но чего-то не хватает. Вот, скажем, он в любую минуту может распахнуть дверь…

Раз!

Алексей открывает дверь, таинственность пустого туалета рассеивается, и мальчик в ту же секунду понимает, что всё дело в двери. Чтобы наблюдать чьё-нибудь отсутствие, нужно, чтобы всё было, как в чьё-нибудь присутствие. Алексей смутно понимает, что это так. Но только с маленькой поправкой – отсутствие не чьё-нибудь, а просто. Самостоятельное. Само по себе. От этой мысли мурашки и нестерпимое любопытство.

«Туалет оживет, если запереть дверь, – думает Алексей. - Причём изнутри».

Через прихожую, не обращая внимания на внука, проходит дедушка.
На кухне по-прежнему громыхает плита, толкаются старухи, стоит пар и запах жареного.
С появлением деда возникает перепалка, в которой упрямые старческие голоса вытесняют тихое и слабое лепетание прабабушки. Наконец и сама она выходит и обиженно несёт тишину в комнату.

А Алексей уже несколько минут пыхтит над щеколдой, прикреплённой с внутренней стороны двери. Снаружи, ковыряясь проволочкой и ниткой, он пытается защёлкнуть её изнутри. Это не просто. Проволока через щель упирается в задвижку, но зазор такой мизерный, что продвигать этим касанием щеколду едва удаётся. Нитка наброшена на рычажок и за счёт вертикальных движений помогает проволоке. Приспособления скребут и елозят между косяком и дверью. Тусклая металлическая поверхность задвижки покрыта белыми крапинками краски, и их пошаговое движение Алексей внимательно отслеживает в щели. Маленький засов перекрывает просвет, попав в уготованное для него отверстие. Мальчик дёргает дверь, и она не поддаётся. Чудо свершилось.

Алексей в благоговении стоит перед закрывшимся туалетом.

Большой прямоугольник двери, украшенный пластмассовым писающим мальчиком по центру и обрамлённый, как теперь оказалось, ослепительной световой полосой, предстал перед ним потусторонним существом. Алексей смотрит на него широко раскрытыми глазами и почти не дышит. Туалет сам закрылся от всех и там, внутри себя, и при зажжённом свете, сам в себе присутствует. Кажется, что сейчас в его пустом чреве возникнут обычные туалетные звуки - шум воды, журчание сливного бочка, шелест бумаги. Что сейчас он закряхтит, затопает, громко щёлкнет щеколдой и выйдет сам из себя. Алексей пятится и садится на галошник. Ничего не происходит. Тёмная прихожая, тяжёлый массив одежды над притихшим ребёнком и величественная дверь туалета в световой раме.

Несмотря на удивление, Алексей всё же на секундочку посетовал на то, что он не может увидеть, что там сейчас происходит. Ему бы хотелось побыть там, где никого нет, но мысль о том, что в таком случае туалет уже не был бы пустым, а в нём находился бы сам Алексей, приводила в ступор. Невозможно быть там, где никого нет. С этим не хотелось мириться. Но это неумолимо подтверждал закрытый теперь от всех туалет.

Из кухни выходит дедушка. Он дёргает дверь туалета. Ворчит и возвращается назад в кухню. Алексей видит, что дедушка невольно обращается с туалетом как с живым. Туалет его не пустил, и дедушка ушёл. Всё это, конечно, подстроено самим Алексеем, но от этого волшебность запертого пространства кажется ему ничуть не меньшей.

Вскоре и бабушка Маня проделывает то же самое. Алексей предчувствует скандал. Но, по-прежнему оставаясь трепетным свидетелем того, как туалет заявляет жильцам о своей самостоятельности, мальчик прячется во мраке прихожей и азартно блестит оттуда круглыми глазами.

Водевильные перемены прекращает дедушка.
– Мама! – кричит он сквозь дверь. – Вы там заснули?!
– Валя, – обращается он к жене. – Давно она там?
– Я не ходила, – плаксиво говорит бабушка Маня, выходя из комнаты.
Дедушка вопросительно смотрит на Алексея.

Алексею уже всё ясно. Крикнув: «Это я закрыл!», он бежит из прихожей и залезает под кровать бабушки Мани. Широкая кровать стоит в нише комнаты и имеет подступ с одной стороны. Алексеем неоднократно проверенно, что достать его из-под неё у деда получается только клюшкой, чего бабушки обыкновенно не позволяют делать. В пыли и паутине, плотно прижавшись к стене, Алексей слушает, как в прихожей ругаются старики. Они гремят дверью закрывшегося туалета и бесцеремонно пытаются попасть туда, где никого нет.
 

* * *

Микрорайон Бескудниково. Дом серии П – 18/22. Девятиэтажный боровичок в красной амуниции – внешняя верста: кремлёвский кирпич. На седьмом этаже в двухкомнатной квартире Алексей живёт с мамой. Рассудительным, послушным и очень странным предметом обожания уже немолодой женщины. С мамой они одной светлой масти, и у них одинаково длинные шеи, хрупкие подбородки и тонкие волевые губы. У Алексея другие глаза. Против спокойных узких материнских – большие, серые, всегда с напряженным взглядом, глаза психа. Два этих беспокойных всплеска не вяжутся с образом спокойного домашнего ребёнка. Они же усугубляют впечатление от некоторых его чудачеств.

Почти весь шестой год своей жизни Алексей проводит на шкафу. То есть ночевать ему там не позволяют, но вот на том, чтобы играть или даже обедать и ужинать на нем, он настаивает.

В маленькой комнате большой трёхстворчатый шифоньер. Глыба в тёмной полировке словно облита жидким шоколадом. На шкафу из мягких игрушек гнездо, и в гнезде - мальчик. Из смежной комнаты, держа в руках тарелку с макаронами и чашку с компотом, семенит мама.
– Лёшка, ну, поешь хоть раз по-человечески. Дурында ты моя.
Из вороха игрушек звонкий смех.
– Это ты дурында.
– Ну что там у тебя, штаб? Или что? Космический корабль?
Обеспокоенная отсутствием нормальных детских объяснений, мама сама пытается их выдумать.
– Ма, какую ты глупость говоришь!
Светлая голова Алексея появляется над фигурками мишек и кошек.
– У меня тут не штаб никакой.
– А что, Алеша? Ну, вот объясни мне.

Мама уже привычно раздвигает плюшевые завалы и ставит на шкаф еду.
Она прочла множество сказок сыну, но ни разу не слышала от него подражаний прочитанному. Никаких гномов или эльфов, добрых или злых волшебников. Ничего.

– Ну, расскажи, – большое её лицо, словно лошадиная морда, меланхолично замирает у края шкафа. Алексей порывисто встаёт. Голова его едва касается потолка. Маленькая фигурка вождя на несоизмеримо большом постаменте. Шлёпает по потолку ладошкой.
– А ты не достанешь... А я вот смотри – шлёп, шлёп – и вот здесь – шлёп, шлёп - это недостающееся такое, вышистое, само по себе. А я тут! Вот так вот!

В некотором роде это продолжение истории с туалетом.
Десяток игрушек ломается пополам в поисках пространства, в котором никого нет. Очарование рассеивается с их количеством и по мере взросления мальчика. Обескураживающее понятие пустоты проникает в маленького исследователя с пониманием искусственности заключённого пространства, его доступности, а также в некоторых случаях невосполнимости его тайны. Пластмассовый шарик теряет своё герметическое обаяние мгновенно. Стоит его только проткнуть, как Алексей понимает, что уже вторгся в необитаемую сферу, и даже подсматривание в проделанную дырку не вызывает былого трепета. Полые предметы уступают место монолитным. Однако раскалывание камней, разламывание деревяшек, распиливание индейцев и ковбойцев быстро надоедает. В награду за тяжёлую работу (например, настольный бронзовый бюст Пушкина так и не поддался) Алексей получает незначительные сколы заповедной текстуры. Пористые или слоёные, они лишь на мгновение удовлетворяют мальчика. Они - «муравьистые». Так называет их про себя Алексей. Взор его, впрочем, ещё продолжая мечтать о внутренней тайне, устремляется вовне.

Алексей живёт на шкафу. Он получает необъяснимое удовольствие от недоступных поверхностей. На жёлтых обоях его комнаты изученный им с младенчества узор – симметричные фрагменты вычурных растений: колечки листьев и стеблей, по убеждению мальчика, складывающиеся в лохматую мордочку. Под потолком, куда не в состоянии добраться даже мама с тряпкой, эта растительная мордаха светлее и чище. Ничто не касается этого уровня годами. Периметр загадочных мордочек. Сфинксы над жилым пространством.

Алексей, лежа на спине, подолгу держит руку на холодной стене, и глаза его при этом тревожно замирают на соприкосновении. Он словно боится спугнуть необитаемость этих высот и в то же время осторожно приучает её к своему присутствию.

Но особенное чувство вызывают углы.

Алексей на краю шкафа. Под ним диван с задремавшей мамой: она - в халате и шерстяных носках - спит как рыбачка на берегу: скованно, на боку, в позе, в которой закрытые глаза выглядят неестественно. Соответственно на шум падающей игрушки мама просыпается одними глазами.

- Лёшенька… – испуганно шепчет она.

В рубашке навыпуск и растянутых колготках Алексей похож на крадущегося домового. Шкаф немного отстоит от угла комнаты, и Алексею приходится опираться одной рукой о стену и тянуться, тянуться… Чтобы дотянуться до угла под потолком. Угол – уже не поверхность. Он уже подобие ограниченного пространства, в котором никого нет. Поэтому Алексей, дотянувшись, не трогает стену или потолок. Он держит руку на весу, в самом углу и крутит кистью так, будто она переливается разноцветными огнями.

– Лёшенька, что ты делаешь?

Алексей не отвечает. Он весь поглощён присутствием своей руки в заповедной зоне. Тело его напряжённо сохраняет равновесие, а глаза зачарованно застыли на руке. Со стороны кажется, что ребёнок пытается коснуться чего-то невидимого. Мама вскакивает, подбегает к шкафу, стоит под сыном.
– Что там? Что ты видишь, сынок? Скажи маме.
– Тише, ма! Смотри, где у меня рука. Ты же там не была? Никогда-никогда? Там ведь никто, никто-никто-никто не был, да?
– Не был. Да.
Мама снимает Алексея со шкафа.
– А давно наш дом построили? Ещё когда меня не было?
– Давно, Лёша, давно.
– А строители, они ведь тоже там не были?
– Строители были. Они же это построили!
– Нет!
Алексей обрывает маму так, что она вздрагивает.
– Строители там не могли быть.
– Почему?
– Вот ты же меня родила, а вот в носу у меня никогда не была.
 
Алексей вдруг показывает язык и смеётся. Мама укоризненно качает головой.
– Ах, ты моя дурында. Что же ты меня пугаешь-то так?!
 

* * *

Под балконом гигантская стройка – трепанация бомбоубежища. Под свинцовым небом, в грязевом разливе кратер кишит людьми и техникой. Ряд домов, в одном из которых живёт Алексей, – в вечном марше на краю бездны. Возглавляет колонну Москворецкая башня – четырнадцатиэтажная студентка, облаченная в накидку из кирпича. Замыкает строй дом серии II- 18/9, блочный альбинос в девять этажей – голый.

Алексей приехал из школы и задумчиво озирает окрестности.

Давно миновал шкафный период. Алексею восемь лет, он сам ездит в математическую школу и, если и вспоминает детские причуды, то не иначе как со снисходительной улыбкой. Родное жилище растеряло свои тайны и поблекло до обыкновенного уюта квартирной коробки. Подпотолочные углы ближе и понятней. А когда мама выгребает из них паутину шваброй, просто смешны. Алексей убеждён, что искать самостоятельные ниши в обжитом пространстве бессмысленно.

Стоит на балконе и смотрит на кирпичную кладку своего дома.

Осенний ветер треплет светлые волосы и со свистом скользит по кирпичной поверхности. Метрах в трёх от Алексея наружная сторона стены его маленькой комнаты. Она переходит в угол, разрезающий пространство на уровне седьмого этажа. Величественная, дикая, вертикальная грань, вырастающая из фундамента в крышу и остающаяся такой в любое ненастье. Алексей представляет себе кирпичный угол ночью в сильный ветер. Или в дождь. Или в мороз. В воображении мальчика он лишь бесстрастно смотрит на мир.

Из балконного колчана Алексей достаёт лыжную палку. Стучит ею по дому, ближе к углу, насколько её хватает. Металлический наконечник глухо цокает о кирпич. Алексей с силой скребёт цемент, пробует врезаться в него. Красный панцирь неуязвим. Высоко над котлованом, под шум строительной техники и свист ветра, маленький дон Кихот щекочет копьём каменное чудовище.

Так или иначе, а история продолжается.
Необъяснимая страсть ребёнка находит достойный объект.
Внешняя поверхность стены поражает своей одинокой самостоятельностью. Алексей думает, что, если даже как-нибудь ухитриться жить на её высоте - к примеру, прикрепив гамак, - она не потеряет своей чужеродности, отстранённости и самодостаточности. Ей всё равно. И в то же время у неё - грозной, жёсткой, ледяной - удивительным образом есть обратная сторона. Привычная, украшенная растительными мордочками и занавешенная ковром – стена в его комнате.

Алексей с балкона заглядывает в квартиру. Смотрит на перекрытие над окном и пытается определить толщину стен. Примерно полметра. Расстояние, на протяжении которого обыкновенные кирпичи, один подле другого, друг на друге, скреплённые цементом, становятся жилой полостью для него и его мамы и подобострастно, унизительно, с рабской покорностью позволяют себя обклеивать и украшать. Расстояние от полюса до экватора, от ледника до оранжереи, от вершины до мышиной норы. На этом расстоянии, в самой стене, в сочленении двуличных стен – тайна! И у Алексея есть кое-что, чтобы разгадать эту тайну.

Мальчик бежит в комнату, прыгает на диван и просовывает голову под настенный ковёр. Душный сумрак, силуэты кружев на обоях и тоненькой нервной линией по ним - трещина. Возле неё заканчивается каждый приступ очарования неприступной стеной. Алексей припадает ухом и замирает. Висок и щёку лижет едва уловимая струйка холодного воздуха. Слабый её высокий свист долетает до слуха из недр стены. Алексей так заворожен сквозняком – воздухом, доходящим до него сквозь таинственную толщу в первоначальной своей дикости - что не слышит, как мама приходит с работы и кричит на всю квартиру.

– Леша! Лёша! Ты дома?
Мама, в плаще и сапогах, - напротив дивана. Смотрит, как её сын сидит за ковром.
– Леша, Леша, очнись. Вундеркинд ты наш. Что там опять?
– Там, мама, что- то есть, – Алексей выныривает из-под ковра уже в образе саванта математика..
– Неужели?! А помнишь, ты маленький всё говорил, – там никого, никого, никого нет!
Мама насмешливо делает круглые глаза.
– Трещина там, ма. Дом в аварийном состоянии. А тебе всё хиханьки.
– Что у тебя в школе, дурында?
– Всё как обычно – я гений...
– Ты пойдешь со мной к тёте Лене?

Алексей нехотя соглашается. У подружки мамы его ждёт скучное времяпрепровождение с Геной, сыном тёти Лены, ровесником и, вроде бы как считается, – его другом. Они выходят на улицу, Алексей задирает голову. Скользит по высотным углам своего дома. Клетчатые поверхности под пасмурным небом видятся ему лбами. Угрюмыми, высокими красными лбами во все стороны.

От железнодорожной станции Слободка через дорогу – дом серии 1605 - АМ/12. Новорожденные панели в простынях. Двенадцать этажей насмешливых глаз.
В трёхкомнатной квартире на пятом этаже, похожая парочка – тётя Лена и её восьмилетний сын Гена. Серванты, ковры, журнальные столики и люстра с искрящимися висюльками. Притягательно белые предплечья и благоухание чужой мамы. Алексей с любопытством считает комнаты, косится на странный телевизор без ножек и стеснительно подгибает пальцами ног растянувшиеся носки.

Детей отправляют в комнату. Гена – смуглый, язвительный – показывает игру: пластмассовая машинка на вращающемся шоссе. Но Алексей подавляет в себе интерес – ерунда! Металл, магнит. Всё же просто. Тем не менее, Гена, высунув язык, жужжит моторчиком.

Вдруг Алексей в ужасе замирает посередине комнаты. Под ногами вибрирует пол, за шторами дребезжат стёкла, и Алексей простирает руки в стороны, словно пытается ухватиться за воздух.
– Что это? Что это? Слышишь? Дом.
Гена высокомерно хихикает.
– Ну, ты даёшь! Ботаник. Обоссался? У нас же железка рядом. Чух – чух. Четырёхвагонка. Дом трясёт.
– Как это трясет? Дом прямо?!!

Алексей подбегает к окну. Уже темно. Мокрые машины на мокром асфальте и за ними пустые серые перроны под тусклыми фонарями. Электричка ушла. Алексей припадает к косяку, держится за подоконник, переходит от стены к стене. Следующую так и не дожидается.

Оставшийся вечер и всю дорогу Алексей не произносит ни слова.

Чужой вибрирующий дом производит на него такое впечатление, что на подступах к собственному он втягивает голову в плечи. В подъезде старается быть подальше от стен.
Ему страшно. И гадко. Как будто он находится в чьём-то гигантском желудке. А когда дрожь двенадцатиэтажного дома всплывает в памяти, трудно дышать.
Мама трогает его лоб. Сетует на его бледность. Укладывает спать. Алексей отползает на край дивана, подальше от трещины. Из неё шквальный ветер и оглушающий свист. Гаснет свет. Стены деформируются, поворачиваются, складываются как доминошки. Потолок опускается и давит на лицо. Алексею кажется, что губы его плющатся о штукатурку, лёгкие наполняются строительной крошкой, в суставах, от невозможности пошевелиться, страх. Или боль. Кирпичная коробка переваривает пищу. То ли во сне, то ли в полудрёме Алексей кричит.
 

– Доооооом! Мамааааа! Дооооооом! Бежииииим!
 

* * *

Алексею четырнадцать лет.
Нескладный худой подросток в очках, в шапке белых волос и с жёсткой взыскательностью на лице. Он последовательно выигрывает математические олимпиады – школьную, городскую, общероссийскую. Параллельно - забирается во все чердаки и подвалы окрестных домов. Мама считает, что он болен клаустрофобией. Исключительно потому, что Алексей бледнеет в замкнутых пространствах. Она не замечает, что происходит это только в жилых зданиях, и не знает о том, что её сын предпринимает вылазки по техническим помещениям, совершенно невозможные для человека с такой фобией.

А для Алексея это возраст последнего смятения.

С годами его необъяснимое романтическое влечение к домам усиливается и приобретает почти мистический характер. А вот их жилищно-коммунальная, бытовая подоплёка, убивает, уничтожает или, как минимум, унижает его тайную страсть. Алексей брезгливо морщится при виде занавешенных окон. Остеклённые балконы вызывают в нём хулиганский азарт. Нумерация домов - приступ негодования. Рекламные щиты – ярость.
В бабушкином доме, блочной башне серии И209А, под закопченными балками чердака, Алексей подолгу сидит над «грядкой» решеток вентиляционных отверстий. В них лужицы света. Душные испарения кухонь. Далекие голоса жильцов. Сотни людей в чреве дома едят, спят, приколачивают к нему свои портреты. Алексей в бетонной нише между крышей и сотами квартир - как на вершине священной горы. Как в кино какой-нибудь последний индеец апачи. В пещере поруганной святыни молится и ждёт гнева горы. Люди там, в глубине под ним, - ненавистны.

В своём доме серии П. – 18/22 на крышу он залезает в ветреную погоду. Перед входом на чердак, под потолком - люк поддувала. Алексей змеем заползает туда и оказывается в кирпичном мешке, крытом жестяными скатами. В мешке ни соринки, напоминающей о человеческом присутствии. Ветер гремит железом над головой, свистит, пролетая сквозные амбразуры под ним. Алексей спиной и простёртыми руками прислоняется к стенам склепа и пытается почувствовать, как дом противостоит урагану. Подражает ему лицом. Таращится и выпячивает подбородок. За вентиляционным люком, на лестничной площадке слышен грохот противовесов лифта. Для Алексея всё снова приобретает унизительный налёт детской игры.

В августе мама вывозит Алексея на отдых. Они отправляются на две недели в Гагры. В пансионате в первый же день узнают, что началась война. По усыпанному эвкалиптовой корой проспекту ходят чёрные, крикливые люди. Владелец пансионата Анзор, суровый пожилой абхазец, выдаёт новости короткими эпохальными репликами.
– Захватили Сухуми. – Началась мобилизация. – В Гаграх грузинский десант.

Последняя - утром следующего дня. Огромное сумеречное фойе во всю высоту здания. На уровне номеров второго, третьего этажей – балконы. На них отдыхающие:
 - Это выстрелы? Вы слышите? Товарищ Анзор.
Под сводами пансионата мощный голос Анзора.
– Бэз паники! Эвакуация! Собираем вещи. Машина до Адлера. Бэз остановок.

В номере второго этажа мама суетится над чемоданом.
– Вот, Лешка, отдохнули. Ну, где ты там?!!

Трёхэтажное здание, увешанное со всех сторон балконами, не вызывает в Алексее уважения. Приземистый куб на подставке из витражей и с декоративными щитами по периметру крыши походит на трёхслойный бутерброд в кокошнике. Поэтому Алексей с лоджии любуется Колхидой, кипарисами в саду, полчищами крон горного леса и вершинами гор в серпянке облаков. Оттуда он слышит странные хлопки.

– Иду, ма. Это так выстрелы звучат, да?

В этот момент на противоположном крыле – взрыв. Здание встряхивает так, что мама падает на чемодан, а Алексей теряет равновесие и хватается за перила. За дверью номера – крики людей. Движение бетонных плит мгновенно пробуждает в Алексее ужас шестилетней давности, и, обернувшись, он видит только фрагменты дома - пол, стены, углы, дверные проёмы. Как слепой, протягивает к ним руки. Едва замечает, как мама тащит его к выходу. Они открывают дверь и останавливаются на пороге. Фойе залито светом. Повсюду люди. Сплошной, бешеный, галдящий людской поток на балконах. Напротив, чуть выше, на месте номеров третьего этажа, клубы дыма и пыли - гигантская дыра.

Из-за спины мамы распахнутые глаза Алексея пялятся в зияющую рану здания. Дымящееся, густо-серое, в языках пламени и шипах арматуры, жерло и в нём голубыми каплями ширится небо. Приглядевшись, Алексей в самой ране замечает лоскуты одежды. На пруте из стены - что-то похожее на руку в рукаве. В обломках разрушенных номеров - то ли живот, то ли ягодицы в чёрных разводах. Как парик, брошенный в строительную крошку, – волосы. На бетонных глыбах - бордовые нити. Все эти машинально выхваченные ошмётки вызывают в Алексее невероятной силы недоумение. Почти открытие. В бреши здания он не видит в них ничего, кроме мусора. Так же он различает горящий абажур, и дверцу от тумбочки, и развороченный стенной шкаф, - и весь этот хлам ужасающим образом не отличается от человеческих останков. Только жерло пробоины! Только чудовищных размеров рана вызывает в нём трепет.

В подтверждение этого странного чувства Алексей слышит глухой скрежет деформирующейся панели. Всё горизонтальное перекрытие, частью образующее балкон, медленно наклоняется. Крики людей стоят звоном в ушах, но равномерный стон кренящейся плиты обволакивает всё. Рушатся перила, люди кружевными каплями срываются вниз.

Мама хватает Алексея за руку и тащит к балкону.
- Скорее, сынок, скорее! Прыгай! Не бойся!
- А я и не боюсь, – говорит Алексей и через секунду оказывается на газоне. Его высокая, пожилая мама тяжело плюхается рядом с ним. Они вливаются в толпу у ворот. В одну сторону - туристы с вещами, в другую – абхазы с оружием. Бойцы перелезают ограды, ныряют в сад под дымящимся пансионатом. Где-то рядом – автоматные очереди. Прежде чем Алексея вталкивают в машину, он оборачивается.

Вчера ещё смешное, здание пансионата выглядит страшно. Из раны в виске - витой рог дыма. Слюной с опухших губ - полуголые люди. Оно сплёвывает их со всех сторон. Глотает и переваривает. С гулким стоном. Словно опомнившись от боли, извергает из себя шлаки. Огромное, раненое тело, извалявшееся в людях.
Даже в машине, пока не остаются видны лишь кроны эвкалиптов и черные хлопья дыма, Алексей не сводит с пансионата глаз.
 

* * *

Через сутки на площадь Курского вокзала Алексей выходит преображённый.
В четырнадцатилетнем возрасте его нервные вопрошающие глаза психа становятся дерзкими и ледяными. По-свойски, с новым уважением, они скользят по сталинкам, окаймляющим площадь. Людей у подъездов, у магазинов, мельтешащих перед глазами, Алексей не видит.

– Ох, Алешка, мы с тобой как беженцы какие! – восклицает мама, вздыхая и осматриваясь. – Устала я! Вот здесь люди же живут! Смотри, – прямо в центре, метро рядом, а нам с тобой еще пилить и пилить.
– Никто там не живёт, ма, - Алексей насмешливо переводит взгляд на окна.
– Как это? Да нет, это же жилые дома. Живут, конечно же. Шумно, правда. Зато, знаешь, какие там потолки высокие!
– Ну-у-у, - сын морщится. – Живут вроде бы как. Но это случайность. На самом деле там никого нет.
Мама ставит на асфальт чемодан, смеётся и трепет Алексея по голове.
– А! В смысле там никого, никого, никого нет?
Алексей смотрит на крыши и мечтательно улыбается.
– Да. Там никого нет.