БЗЗЗЫК             

                                                                "Ой-ся ты ой-ся" (казачья лезгинка)

– А потом они предложили мне стать киллером. — Бзззык лениво смотрит на кремовый горизонт. — И я понял, что надо бить по тапкам, иначе…

Он поворачивается на бок и смотрит вдаль, где над красным рыбацким катером вьются белые чайки. Тёплые волны лениво лижут берег пляжа. Ласково, нежно, неутомимо. Шуршит песок, слышно, как лопаются пузырьки в стакане с колой. Бриз доносит запах кофе и карамели из пляжной кафешки, где тихо переговариваются притомившиеся за день испанцы. Начало ноября, золотое небо, над пронзительно синим морем прозрачными высокими пирожными светятся облака. Там Африка. "Не ходите, дети, в Африку гулять". От близости детской сказки сносит крышу.

— Иначе?

— Что? А… Иначе… Иначе всё просто — замочат, и не поймёшь как. Спастись нельзя — я же знаю, как это делается. Если решили замочить, найдут незаметного умельца, и всё, привет, мама. Короче, автокатастрофа, а так — никто не будет знать, где прикопают. Нет уж. Лучше здесь. Мне здесь нравится. У меня есть знакомые ребята из Елгавы, наши в латвийских банках деньги полоскали, была такая тема, у меня "шенген" открытый, я быстро собрал сумку, самолёт до Риги, паром, потом литовцы, у них своя мафия по переправке в Европу и, вот, потихоньку сюда, в Испанию. Здесь тепло, на мои деньги дёшево, здесь наших много, можно жить…

— Здесь сильное течение?

— Нет. Ты по цвету воды можешь определить — если синяя вода, значит, струя из Гибралтара, Атлантика. Здесь всегда течение из океана. Веришь, я когда увидел океан, мне перемкнуло. В голове, как всегда, зажужжало — "бзззык!" — и, всё, себя не помню. Я недели две тогда ездил к Гибралтару, оставлял тачку на берегу, спускался к воде и смотрел на океан. Мне ничего не нужно было — только смотреть, как океан дышит.

— Он ещё всегда гудит.

— Ты тоже заметил?

— Каждый океан гудит. Атлантика гудит по-своему, Тихий по-своему. Инфразвук большой воды.

— А как Тихий гудит? Я не был, не знаю.

— У Тихого свой голос, свой гул, ни с чем не спутаешь, он самый такой… Басом, таким гулким, неслышным, до мурашек, всего пробирает. Атлантика не такая.

— А ты где Тихий видел?

— Я на переговоры летал в Чили. Чилийцам нужно было оборудование для карьеров, они как раз, в очередной раз, поссорились, но не сильно, с американцами, ну, вот, и мы пытались.

— Удачно?

— Как сказать… Нас поимели, конечно. Мы предложение дали, коммерческое, а чилийцы, как все латиносы, они тут же амерам слили инфу, ну, чтобы с нашей помощью продавить нужную цену. Так всегда бывает, так все делают, так китайцы делают, так индийцы. Те, вообще, мастаки столы переворачивать. Чуть что не так, всё, капец, тендер переносят.

— Получается, что везде так?

— Конечно. Везде так. И на лапу все берут, и нарушают, все люди. По всему миру так.

— Да я уже понял… Я когда сюда приехал, ходил, как сумасшедший: "Мама, я в Испании! Мама, я в Европе!" А потом потихоньку осмотрелся…

— Не понравилось?

— Почему? Здесь можно жить. Просто не так, как в рекламе, для туристов, а так — можно жить. Если знать как. Короче, главное здесь — не высовываться, знай своё место, выше не суйся, даже не пробуй… Слушай, уже ветерок. Хочешь кофе или скупнёмся ещё?

— Давай сплаваем. Солнце сядет, будем дольше сушиться.

— Пошли!

Бзззык поднимается, стряхивает песок с бронзовых плечей, на ходу поправляет плавки и нарочно идёт медленно — он прекрасно знает, что на него смотрит весь пляж — и аниматоры, и московские девчонки, напоказ загорающие топлесс, и обгоревшие до поросячьей розовости ирландцы, и зататуированные голландские гомосексуалисты, и дочерна загоревшие старухи-миллионерши. Я уже знаю, что сейчас будет шоу, поэтому чуть притормаживаю у нашего зонтика, делаю вид, что поправляю свой костюм на плечиках, потом иду вслед за ним.

Бзззык проходит мимо московских тёлок. Те — тюнигованные "полный фарш" и реально жутко дорогие — бабьим чутьём понимают, что мимо шествует мужское божество, поэтому, с выражением полной независимости, поводят плечами, все, как одна, берут стаканы с колой и продолжают типа трепаться, скрывая взгляды за солнечными очками. Но по дрожанию драгоценных капелек на инстинктивно втянутых животиках ("Шопард", не меньше) и по набухшим соскам всё понятно. Бзззык останавливается на пару секунд. Девчонки смотрят на него и замолкают.

Бог. Живой бог. Высокий, выгоревшие русые локоны, чёрные брови, длинные пушистые ресницы, синие глаза, правильный ровный нос, чётко вычерченные губы, выгоревшая добела короткая борода, широкие плечи, черепашка пресса, ровные мускулистые ноги. Бзззык, нарочно не замечая обомлевших девчонок, улыбается мне всеми ямочками:

— Ты идёшь купаться, милый?

Я еле сдерживаюсь, чтобы не заржать: одна из московских чётко шепчет "бля".

— Сейчас, догоняю!

Сзади шипение — так воздух выходит из шариков. Животики можно уже не втягивать, крошки.

— Ты что вытворяешь?

— А?

— Хорошие же девочки.

— А, эти? Я их знаю. — Бзззык улыбается. — Позавчера прилетели, лечат неврозы, недостаток солнца и секса.

— Секса?

— Секса. Думаешь, с их инвесторами всё просто? Там булки в кулачок сжимать надо. А здесь — здесь они отдыхают. Здесь им хочется быть любимыми женщинами.

— Получается?

— У кого как, — он бросает на меня колючий взгляд. — У кого как. Нет, я в это не ввязываюсь. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Угу.

Мы идём мимо голландцев. Нет, эти не втягивают животы, там втягивать нечего — прессы присохли к хребтам, как стиральные доски, — самый симпатичный долго, тягуче, сладко смотрит на Бзззыка. Бзззык улыбается и подходит к нему. Тот вскакивает и, забывшись, кладёт руку на бронзовое плечо бога. Я смотрю, что будет. Бог ласково гладит обалдевшего голландца по щеке, нежно проводит по шее, потом происходит что-то неуловимое, и обмякшее тело плюхается на лежак. Мы идём к мурлыкающим волнам. Сзади раздаются вскрики — голландцы что-то галдят, машут руками вокруг тела, как испуганные чайки. Бзззык разбегается, поднимая радугу брызг, отталкивается и ныряет под волну. Я стараюсь его догнать, ныряю, вижу, как он идёт над полого уходящим дном, плавно загребая руками, машет мне, показывает вперёд, мол, поплыли туда. Я стараюсь. Я очень стараюсь его догнать, в ушах покалывает давление, в глазах краснеет, я считаю гребки, ещё, ещё, ещё! во рту солёный вкус крови, я никогда так далеко не нырял, хочется сдохнуть, не отстать — но Бзззык плавает лучше меня. Не выдерживаю и поднимаюсь наверх, к солнцу. Ах! Воздух! Господи! Как хорошо жить! Я в море, я в Средиземном море! Далеко впереди показывается голова. Он машет мне. Тёплые волны поднимают и опускают, качают, как в люлечке. Вдруг по животу скользит ледяная ладонь. Смотрю вниз — мутная прибрежная вода заканчивается и подо мной проявляется синяя прозрачность воды из Атлантики. Океан… Мы ложимся на спины, словно живые стрелки компасов бесконечной истории — слева Африка, справа Испания, за ногами смеющийся Геракл ставит пределы Ойкумене, там, впереди, мальтийские странноприимники присягают на верность императору Павлу Петровичу…

— Ты зачем его вырубил?

— А чего эта наглая скотина чмокает? Я нечаянно. Сам не знаю, как это получается. В голове вдруг щёлкает "бзззык!" — и всё. Смотреть смотри, а будешь чмокать — чмокалка сломается.

— Опасно это.

— Что?

— Себя не контролировать.

— Ты не понимаешь, Гриша. Это… Как тебе объяснить? Короче, это такое состояние. Нас в отряде этому учили. Это, понимаешь, такое специальное состояние рассеянного внимания, вроде дзена у японцев, полное спокойствие и полная расслабуха, тебя будто нет, и ты везде. Если будешь напряжён, ты не заметишь, как тебя уже выцелили. Это на автомате уже. Понимаешь? После третьей командировки я в госпиталь попал. Поймал в упор.

Я поворачиваюсь. Лежать в океаническом течении холодно. На бронзовом боку бога два аккуратных гладких пятнышка стянувшейся кожи.

— Это?

— Угу. Араб упоротый выскочил, под наркотой, мы в него СКС-ками, а он бежит, как кабан волосатый, только повизгивает, когда пули попадают, вот и засадил по нам пол-магазина. Мы его помпой успокоили. Помпа — вещь. Отличное останавливающее действие. Ну, вот… Хорошо, сквозные, слева. В печень было бы обидно. В печень плохо. Ребята меня не дотащили бы. А так — нормально, я сам дошкандыбал до БТРа. Танк подошёл, закатал там этих клоунов… "Аллы в бар", короче. Я в госпитале отвалялся, врачи меня заштопали, замечательный там хирург Андрей Михайлович Кокорев, вечно его помнить буду, всё смеётся: "Ты опять ко мне?!"

— Опять?

— Ну, контузия ещё была. Такое. Забей. Так… Поплыли к берегу. Ты не мёрзнешь? Я уже замёрз.

— Я северный человек. Это ты южный. Да и толстый я. У тебя жировой прослойки нет.

— Нифига ты не толстый. Тебе подкачаться чуть-чуть, и будет всё оки-доки.

— Ну, а дальше?

— Так вот, там такая девочка была… Лучше всего заживает, когда тебя женщина любит. А потом, сам начальник ростовского отряда приехал, говорит: "Ты, Никаноров, хватит тут женщин хулиганить, поправляйся быстрее, переводись к нам, нам такие нужны. Я с командирами договорюсь.

— А ты?

— А что я? У меня мама казачка, думаю, что я, рыжий, что ли? Приеду, посмотрю, не понравится, вернусь к себе. Командир, конечно, поорал, но я уже был… Бзззык, и всё. Короче, разрешили. Я приехал, с ребятами поговорил, понравилось. Край хороший, до моря недалеко. Всё, как у нас. Мне, как лейтенанту, сразу комнату дали, Пал Сергеич обещал квартиру, если женюсь.

— Женился?

— Собирался… Смотри, там нас Стасик ждёт.

Стасик — наш бой. Десятка евро в день — и Стасик готов прыгать вокруг нас с опахалом. В этом раю для европейских миллионеров мы даём ему самые щедрые чаевые. Для остальной публики Стасик никто и звать его никак.

Между прочим, здесь самый дешёвый пляж на всём побережье. Дешевле нет. Там, где полно туристов, там туристов можно и нужно доить, туристы созданы для дойки, турист должен хорошо доиться. Смешно, но на пляже для миллионеров всего две кабинки для переодевания. Чисто европейская прижимистость — драть штуку евро за лодку в сутки и поставить на соседнем пляже две тесные кабинки. Регламент. Здесь всё регламентировано. Зато лежаки и сервис здесь вдвое дешевле — ведь на миллионеров где сел, там и слез, эти старые жадюги каждый цент считают, вон, в соседней марине, где самую маленькую яхту стоит штуку евро в сутки поставить, там мы с Бзззыком любим прицениваться к лодкам.

Это очень-очень весело — ходить по марине и расслабленно прицениваться к лодкам. Обычно Бзззык начинает загул по марине с того, что минует стоянку с "Бентли" и "Ройсами", въезжает под знак, расслабленно отдаёт ключи от нашего кабрио уже надрессированному охраннику и, пока тот закрывает рот, просит принести две чашечки капучино. "Нет, два больших капучино". Просит, естественно, по-русски. Прибегает задроченный менеджер, приносит на подносе два капучино, таращится на нас. Наш видок, конечно, ещё тот: на Бзззыке шёлковая белоснежная рубашка, расстёгнутая до пупа, тёмно-шоколадные брюки, закатанные по середину голени, на мне — белый костюм и брюки опять же подвёрнуты. Да, мы босиком. Мы всегда босиком. Нам так хочется. Бзззык небрежным взмахом отсылает менеджера прочь, и мы начинаем неспешный променад. Под ногами приятно дышит тёплое дерево причалов, лодки трутся ласковыми щенятами, из-за огромных полированных витрин ювелирных бутиков нас разглядывают красивые девчонки-продавщицы. Кроме нас никого нет, вся набережная пуста, как будто после визита московской налоговой. Ах, нет, посмотрите — на террасе скучают женщины. Судя по калибру ювелирки, наши. Пока их серьёзные мужчины перетирают бюджетные вопросы, их женщины скучают возле лодок. Так скучают, аж скулы сводит. Очень красивые скулы. От скуки женщины тоже смотрят на нас. Два бородатых типа. Босиком. С капучино. Бзззык поворачивается к террасе. Терраса замирает. Бзззык медленно, очень медленно, улыбается. Белые зубы. Белая борода. Синий взгляд бронзового бога. Терраса плавится и течёт. Это круче секса. Пока далёкая ноябрьская Москва утопает в серой слякоти и решает конкретные вопросы, Бзззык может подняться наверх, мягко ступая по ступенькам, молча взять за руку любую и увести. И увезти. И потом ветер будет трепать её волосы, и губы, искусанные губы, будут сладко ныть, и всё тело будет наполнено таким сладким мёдом, что женщина помолодеет на десять лет… Бзззык может. Если захочет. Но он, как в том анекдоте, не хочет, сволочь.

— Як справи, пане Стасю? Героям слава?

— Знову ви жартуєте? — он укоризненно смотрит на меня. — Ось, тримайте, я рушники приніс.

Стасик ждёт нас у края сырого песка. Он уже положил две циновки и держит два больших махровых полотенца. Мы медленно и тщательно обтираемся. Стасик — местный смотритель. Естественно, нелегал. Перебрался сюда из Португалии. Испанцы, как и положено потомкам конкистадоров, обожают незалежных нелегалов, пробирающихся из Португалии. Стасик сутками таскает лежаки, уносит пустые бутылки, пытаясь выпросить хоть какие чаевые. Нас он нежно ненавидит — попадись мы ему связанными на Донбассе, тупой пилкой перепилил бы, но за десять евро в день… "Десять євро — це хороші гроші, це розуміти треба". Стасик вроде нам сверстник. Вернее, он по возрасту, как Бзззык (так Стасик сказал при нашем с ним знакомстве), а на вид будет постарше меня — худой, в каких-то шортах, тощие ноги с узловатыми коленями, взгляд из-под чёрных густых бровей, на голове выгоревшая бейсболка, которая неуловимо напоминает мазепинку. "Тупою пилкою". Точно перепилит. Но, каждый раз, как только наш кабриолет заезжает на пляжную стоянку, Стасик бежит со всех ног за своей десяткой, чтобы потом таскать нам колу и еду из бара. Нет, не плюёт, ему Бзззык всё объяснил. Стасик нас боится. Но перепилит. "Такое. Розуміти треба". У Стасика в Ивано-Франковске две дочки и жена. Стасик уже третий год нелегалит в Европе, "слава Ісусу, встиг відразу після Майдану, де ми були з хлопцями, а то ж можна було відразу в АТО".

— Ну, как дела, патриот? — Бзззык энергично растирается. — Получил повестку?

— Та що ви таке говорите? Як можна?

— Як можна? А на всякий случай.

— Ви ж цього не зробите? Ви не зробите цього.

— Почему? Мы же злые кацапы.

— Ви завтра приїдете?

— Видишь, Гриша, какой Стас у нас умный? Сразу переводит разговор на бизнес. Нет, Стас. Через три дня. Сегодня у нас что — четверг? Вот, Гриша улетает завтра, суббота-воскресенье я отдыхаю… Значит, в понедельник. После обеда.

— Тобто у понеділок? Зрозуміло.

— Договорились. Ну, что, Стас, держи. Заработал.

Бзззык расплачивается с блудным бандеровским сыном, и мы идём по остывшему песку к нашей одежде.

— Ты чего пригорюнился? Зачем ты с ним так?

— Противно. Понимаешь… Что я, не понимаю, что он такой же простой, как мы? Но не такой.

— А какой?

— Скрытный. "Слава Исусу, слава Исусу", а сам. Я б не выдержал. Да гори оно всё пламенем, пропадай всё, плюнул в рожу или ушёл бы, но не стал из-за десятки евро так шакалить. А он…

— Ему семью кормить.

— Ты дурак, Гришка?

— Ты чего?

— Нет, ты наивный, всё-таки. Извини, но ты наивный чудак. — Бзззык прыгает на одной ноге, стараясь поймать узкую штанину. — Да у него тут уже есть вторая жена. Ему на ту, иванофранковскую… Насрать. Может, и пересылает что. Ну, чего смотришь? Не знал? Знай. Мы тут все друг о друге всё знаем. И богачи, и бедняки, и такие нелегалы, вроде меня.

— Погоди, не заводись.

— Не заводись? Да ты знаешь, что если кто из местных стукнет, что я для русских таксую, меня с моим латышским видом на жительство сразу за жопу возьмут? Ты представляешь, что такое с местными связаться? С местной национальной гвардией?

— Это с этими, с чёрными, что ли?

— Ну да, с нацгвардией. Они тут как псы. Это у нас можно на полицию гавкать. А тут "мяу" не скажи. Знаешь, какие у них тут права? Эх, Гриша, пошли к машине…

На стоянке Бзззык вскакивает на парапет, поднимает руку, нажимает на брелок. Из дальнего угла сигналит наш кабриолет. Садимся. Бзззык хмуро смотрит на панель. Гладит ореховые накладки "мерседеса". Свистит мотор, меня вдавливает в сиденье, и мы пробираемся по узким улочкам бывшей рыбачьей деревушки, ставшей меккой для наших решал и местом выгула для их женщин на дизайнерских террасах, на которые можно подняться, мягко ступая босыми ногами, взять за руку, и… Впрочем, я уже рассказывал… Бзззык нажимает на газ, машинка прыгает вперёд, радостно порыкивая трубированным мотором. Слева поднимаются морщинистые скалы, справа море украсило иззябшие плечи роскошным колье лунной дорожки, наши фары зажигают цепочку катафотов на ограждении извилистой дороги. Я молчу. Когда молчится, лучше молчать.

— Эти нацгвардейцы, — вдруг перекрикивает шум ветра Бзззык, — они хуже цепных собак. Знаешь, как местные их боятся? Местные, они ленивые, как коровы. Все занимаются своим бизнесом. Тут, вообще, все по своим коробкам разложены. Это у нас, у русских, пока ещё ничего не понятно. А здесь всё жёстко. Если ты сын адвоката, ты станешь адвокатом. Если ты инженер, то и твои внуки будут инженерами. Если твой отец стриг изгороди, то и ты будешь, сука, стричь изгороди, и внуки твои будут изгороди стричь! Понимаешь?! Это у них на словах демократия для всех, и всё такое католическое, охренеть просто можно. А если пожить здесь, Гришка! Если пожить тут, то быстро тебе объясняют, что это ты вчера был туристом, и это вчера тебя все в жопу целовали! Лишь бы тащил сюда свои сраные евро! А если ты хочешь быть одним из нас, сука! Если ты, сука, хочешь быть одним из нас, то и должен быть, как мы! И если туристам здесь можно бухими ездить, туристам нихера не будет, если только не убьёшь кого, а если ты хочешь стать местным, то тебя тут так поимеют, без вазелина! Слышишь?! Слушаешь?!

— Слушаю!

— Так вот! Они тут все ленивые, сука! Потому что знают, что из этой системы они никуда не денутся. Тут местные, которые на пособии восемь сотен, чтобы не работать, знаешь, что делают? Калечатся. Он полгода стрижёт кусты, а потом ему надоедает. А восемь сотен — "це гроши", как говорит наш Стасик. Тогда местный испанец ломает палец. Ну, как мы в детстве. Херак по кирпичу — и всё, можно по нетрудоспособности полгода пинать эти самые! И так постоянно. А всю чёрную работу делают нелегалы. Тут же сохранилось всё по-королевски, понимаешь?! Государством будут править, ясен ясень, королевские родственники! У них университеты мадридские, у них лоеры, адвокаты по-нашему, у них вся поддержка. Если ты из простой семьи, нихера ты не станешь мэром, ты хоть седьмая вода на киселе, но должен быть роднёй королю. А иначе ты никто, сиди на жёрдочке и знай своё место. А если ты попытаешься выгребнуться, тебе быстро объяснят твоё место. Слушаешь?! Слушай! Я сюда когда приехал, думал, хоть и есть у меня мои двести штук, пристрою, познакомлюсь тут с местными лоерами, как мне советовали мои литовцы, вот! Ну, познакомился с местным, с самым лучшим, с самым хорошим, без шуток, с классным лоером. Его тут все уважают, он тут во всех ассамблеях. Ну, я с ним закорешился, ужинали вместе, кормил его, поил, советовался, он меня сразу другом называет, так и говорил, мол, "мы с тобой теперь друзья, я всё сделаю". Слышишь? Ну вот, я через два дня иду, смотрю в почтовый ящик, тут, сука, всё через ящик, смотреть надо, прощёлкаешь штраф какой, быстро по судам затаскают, это не у нас. Смотрю, а мне штраф прислали, да не простой, на штуку евро. Я к нему, говорю ему: "Игнасио, друг, посоветуй, как быть". А он мне, слышишь, сразу бумажку подсовывает. Я ему: "Что это?" А он мне: "Счёт". Я ему: "За что? Мы же ещё ничего не решали?" А он мне, сука, говорит: "Ну как же, мы же с тобой договорились, что я твои дела вести буду? Значит, первая консультация уже сделана. С тебя четыреста евро". Понимаешь?! Я думал, мы как друзья, мы же просто кофе за мои деньги выпили, я ж его угощал тогда, а он мне, сука! Четыреста евро! Понимаешь?! Я не считаю себя бедным, Гриша, но — четыреста евросов за мой же кофе, понимаешь?! И тут так всё!

Бзззык устаёт кричать. Но ему полегче. Русскому, конечно, в таком состоянии легче подраться, но прокричаться тоже ничего. Кабриолет летит в ночи, светлячковый серпантин вьётся змеёй, скалы светятся в ярком лунном свете, полное ощущение призрачного Зазеркалья. И дышится невероятно — всеми пряностями Магриба. Да ведь так и есть, вон, там, за морем, там волшебный Магриб.

— Сейчас я тебе место покажу! — Бзззык улыбается. — Тут местечко одно, я люблю здесь на море смотреть. Вот, сюда.

Машина шуршит по гравию, оставляя пыль висеть серебряным шлейфом. Мы спускаемся на площадку, где притулилась заправка. Над обрывом обустроена маленькая террасочка. Бзззык что-то говорит по-испански вышедшей хозяйке, смеётся.

— Какая красивая девочка.

— Да. У неё муж нацгвардеец, но нам это не мешает.

— Нам?

— Нам. Если его когда-нибудь убьют во славу короля, мы договорились, что она недолго будет вдовой.

— Вот как…

— Да. Только, сам понимаешь.

— Молчу. Конечно.

— Ты не понимаешь. У неё дочка.

— Ну, дочка.

— Дочке четыре года.

— Погоди…

— Да.

— Ого.

— Вот так.

— А он? Муж который.

— А он старательно ловит нелегалов. Ну, тех, которых сюда из Африки переправляют.

— И как, успешно?

— Успешно. Даже слишком.

— Погоди.

Хозяйка приносит хлеб, на тарелке накрошены овощи. Смотрит на меня. Бзззык что-то ей говорит. Она улыбается, ерошит Бзззыку волосы, целует его в лоб. Семейная сцена. Эх…

— Сейчас она принесёт мясо. Женщина принесёт мясо мужчинам. Так положено. Так над. Так правильно. Это её кафешка. И заправка. Она же не виновата, что вышла за него замуж до того, как я свалился сюда. И я не виноват. И он, нацгвардеец не виноват. Он и знать ничего не должен. А если и узнает, то…

— Что?

— Ничего не будет. Он решил стать геем. Это у них сейчас норма.

— Нацгвардия?

— А что такого? Нормально. Для них. А тут я… Мы с ней встречаемся, пока гей в море топит негров…

— Топит? Топит?!

— Топит. Ты обратил внимание, что тут почти нет негров? А не думал — почему? Ну, как же. В Италию лезут. В Грецию лезут. Ты же телевизор смотришь. Через Балканы прут, в Германию идут колоннами. Сам понимаешь, это немецкая политика такая. В нашем Европейском Рейхе… А вот и мясо. Ешь.

— Очень вкусно.

— Очень. Габриела изумительно готовит. Ты не смотри, что она простая. Она мадридский университет закончила, но ей по наследству досталось это место. Это круто.

— Круто?

— Круто. Местный бизнес. Уважаемые люди. Это ночью здесь тихо. А так — сюда приезжают местные боссы. Тут вид закачаешься…

Действительно, закачаешься. Я кладу нож и вилку на тарелку, подхожу к парапету. Под обрывом, далеко внизу, шуршит прибой. Лунная дорожка. Мы словно в императорской ложе роскошного театра — за нашими спинами возвышаются горы, а перед нами, в чаше берега, Средиземное море даёт своё вековечное представление. Если долго смотреть на горизонт, увидишь паруса, и ты, русский человек, не сможешь отличить прямой парус римской биремы от алого, кровавого в ночи, паруса финикийского торгового судна.

— Красота.

— Красота.

Бзззык подходит ко мне. Он зовёт Габриелу, она становится рядом с ним. Бзззык обнимает её плечи, целует в висок.

— Там Африка.

— Да, Гриша, там Африка. Там Марокко. Я там был пару лет назад.

— И как?

— Дёшево и грязненько. На любителя. Если знаешь, как ходить, чтобы тебя не прирезали, то можно выйти туда, куда не водят туристов. Там ещё грязнее и дешевле. Но там красивее. Там есть какая-то особая красота. Если только умеешь держать язык за зубами и не лезешь, куда белым обезьянам лезть не следует. "Калашникова" можно купить за сто пятьдесят евро. Если любишь малолеток, приведут девочку или мальчика. Девочка двенадцати лет — пять евро, делай с ней, что хочешь. Мальчики могут быть дороже или дешевле, туда немцы любят ездить. Мальчики для немцев… На любителя, понимаешь. Дети — капризный товар. Оттуда, из Марокко, сюда, через Гибралтар, протянуты подводные тросы. По ним испанская мафия заводит контрабас и наркоту. Тут второй по объёму поток наркоты после Албании.

— Даже так?

— Даже. Тянут в герметичных контейнерах. Всё у них рассчитано, хороший бизнес. Свидетелей нацгвардия валит. Поэтому тишина. Все уважаемые люди при деле. Спокойно. А когда немцы сюда захотели притащить африканских нищих негров, ну, знаешь, наняли плоскодонку, как привыкли, первый корабль когда пришёл, там человек триста высадилось, начали тут ссать и срать по кустам, побираться…

— То местные?

— Это же испанцы. Это для нас европейцы сюси-пуси. А местные — они очень за белую кожу, за чистоту, чтобы никто к их женщинам не лез…

Я улыбаюсь. Бзззык ловит мою улыбку, смеётся.

— Ну, я же русский. Ко мне уже тут привыкли. Присматриваются.

— Я думаю, тебя местное кей-джи-би давно пробило.

— Может, и пробило. Может, поэтому пока не трогают.

— На живца?

— Может, и на живца. Короче, неважно. Так вот, когда второе судно из Марокко пошло, они внаглую опять пошли за испанским паромом. Такие же — переполненные, с беженцами, всё, как всегда.

— И что?

— А ничего. Испанцы вывели патрульный катер и нахер расстреляли. Да. Что молчишь, друг мой Гриша? Не ожидал? По телевизору не показывали? По телевизору тут много чего не показывают. Тебе о потоке наркоты показывали? Так и о потопленном корабле не рассказали. И никогда не покажут, как тут тела по всему берегу собирали. Сказали, что утонули они. Что перевернулись от перегруза. Но, короче, больше сюда беженцы не плыли. Как отрезало. Испанцы — они такие. Воспитали сразу.

— А немцы?

— Немцы? Поорали тихонько и заткнулись. Им быстро объяснили, кто в Испании хозяин.

— Но как же подводные тросы?

— А никак. Уважаемый бизнес. Тут, в этих краях, контрабандой люди занимались ещё до греков и римлян, тут контрабанда была всегда, и всегда будет. Только вот мы, русские, им иногда мешаем.

— Иногда? Мы?

— Мы. Когда наши военные ребятосы тащат подводную лодку под каким-нибудь нашим танкером, ну, чтобы заглушить винты и скрытно провести через британский Гибралтар, вот тогда, бывает, что наши подлодки рвут нахер эти тросы.

— И что?

— А ничего. Проход русских атомных лодок заложен в цену товара. Да и испанцы, если хотят, смотрят на это сквозь пальцы. Им нравится, когда потом америкосы и британцы визжат. Так что тут всё не так просто. Тут надо знать, как жить. Слушай… Мясо же остыло совсем. Ёлки… Заболтал я тебя.

— Ничего. Что ты. Скажи Габриеле, что она чудесная хозяйка.

— Слушай… Знаешь что… — Бзззык что-то ещё говорит Габриеле. — Давай мы выпьем вина? А Габриела нас отвезёт. Габриела хорошо водит. Я хочу с тобой выпить.

— Давай.

— Погоди. Мы быстро. Сейчас. Сейчас всё будет.

Я поворачиваюсь к самому древнему представлению в мире. Так смотрели на море первые жители пещер, пытаясь разглядеть дальний край, откуда пришли первые европейцы, так молча смотрел на море Ганнибал, слушая сопение боевых слонов, так смотрели на эти воды последние атланты, так смотрит локатор испанского патрульного корабля, выискивая несчастных, ещё не знающих своей судьбы. Ночь дышит полной грудью. Ночь пахнет всеми ароматами соблазнов. Луна выкатилась в звёздное небо так властно, что волчья шерсть поднимается дыбом на загривке. Я наклоняюсь над парапетом и тихонько подаю голос: — А-а-а-у-у-у! У-у-у!

— А-и-и-и! — вдруг громко повторяет подошедшая Габриела. — У-у-у!

— У-у-у! — кричит Бзззык.

Наш дикий вой разносится на всё побережье, тревожа добрые католические души. Где-то издалека доносится собачий лай, далеко справа загораются огоньки. Представляю, ребята-испанцы, ваши мысли, но… Но здесь русские души воют на луну и звёзды:

— У-у-у!!! У-у-у! А-у-у!!!

Мы садимся за столик. Габриела уже с нами. Зажигает свечу, ночь съёживается до размеров светового кокона, вбирающего наши грешные души.

Бзззык ставит две глиняные кружки, наклоняет кувшин. Булькает густое рубиновое вино. Сумасшедший аромат настоящего, очень старого вина. Габриела что-то говорит Бзззыку.

— Это фамильное вино её деда. Её дед подарил внучке это место. Он живёт в долине, если дальше ехать по дороге. Там его виноградники. Дед знает обо мне. Дед молчит. Это вино её дед сделал в честь её рождения.

— Знаешь…

— Знаю. Молчи. Я сказать хочу, Гриша. — Бзззык смотрит на меня, как смотрят русские, братаясь, пытаясь родную душу увидеть в первом встречном. — Понимаешь, Гриша… Вот мы с тобой уже три дня. Я тебя вожу на твои переговоры. Я тут таксую, да. Нелегально таксую, свой такой бизнес. Пытаюсь с людьми жить. Пытаюсь человеком стать. Но ты, Гриша, ты для меня не просто коммерс, ты не обижайся на коммерса, ты, Гриша, первый, кто меня, Василия Петровича Никанорова, беглого старшего лейтенанта русского спецназа, так долго слушает… Ты умеешь слушать, Гриша.

— Вася…

— Молчи, Гриша. Молчи. Душа говорит. Так вот, Гриша. Тут всё так, не по-нашему. Тут жить надо с пониманием. Тут, если по-глупому, можно без штанов остаться, даже если ты миллиарды украл, вон, как наш Пушок, который в вашей сраной столице мэром был. Думаешь, помогли Пушкову его миллиарды? Его тут приняли по полной. Я тебе завтра покажу его пять отелей, пять звёзд, Гриша, которые он за пять ярдов построил, всех кормил-поил, со всеми местными мэрами вась-вась, а сам думал, что он Господа Бога за яйца взял. Так вот, его, Пушка, значит, его испанцы сами за яйца взяли. Он построил эти отели, давай к местным, мол, давай, наймём персонал, а местные, испанцы которые, взяли и прислали ему, как говорит наш Владимир Владимирович, прислали докторов. Своих, испанских. И спросили разрешение на строительство. Начиная с землеотвода. Нашли нарушения. Он в суд, Пушок, наш. Лучше бы он не выёживался. Ему быстро объяснили, что мэр, с которым он пил, не имел полномочий подписывать документы, что другой мэр всё нарушил, что мог, да и, вообще, покажи, мил дружок, откуда у тебя баблосы на всё это и докажи, морда, что это всё не деньги русской мафии. Мэров, которые, ясное дело, жидких королевских кровей, куда-то спрятали, их потом свои опять пристроят — а у Пушка всё отняли. Он, думаю, поедет к Вове на поклон плакаться. Остригли, как барана. Ничего, у нас таких баранов много. Пусть стригут. А ещё я тебе скажу, ты не смотри, что я долго говорю, скажу, что я жду, когда меня найдут.

— Убить захотят. Но не убьют.

— Не убьют. Я знаю, когда в меня целятся. Чувствую. Бзззык! — и всё. Чувствую. Я когда в Ростов перебрался, меня сразу давай проверять, ну, сам знаешь, если какого-то серьёзного брать, надо быть уверенным. Позвали на соревнования, на местные. По рукопашке. Мне Пал Сергеич говорит, мол, без фокусов, тут не Кавказ. Ну, я вышел. Одного, второго, третьего. В финал вышел. Мне ребята что-то кричат, а я уже их почти не слышу, в голове всё время так тихонько "бзззз" — это адреналин на меня так действует, мне ж нельзя заводиться, у меня в семье все такие, и батя мой, и дед таким был, берсерки, значит, по-нашему, психованные, короче, я если каждый день два часа грушу не побью до пота, мне "бзззз" в голове гудеть будет, погоди, Габриела, не мешай! Так вот, я выхожу на их чемпиона, а он, резкий такой, сразу мне по зубам как засадит! А я уже не слышу, в голове щёлкнуло так: "Бзззык!" А потом я очнулся, меня водой поливают, а Пал Сергеич орёт, знаешь, как через вату, вижу, что громко орёт, но я слышу, как через вату: "Ты! Зачем! Ему! Руку сломал?!" А я и не слышу, только вижу, что его уносят… И врачи. Я ему действительно руку отломал. Он хороший парень. Только резкий, спортсмен. Я ж не понял, что я делаю — бзззык! — и всё. Я ж на расслабоне, на рефлексе, понимаешь, я себя не помню, а на отключке, на интуиции, я не знаю, откуда это, я прицел шкурой чувствую… Я когда в Ростове брал араба, знаешь, как было? Не рассказывал? Так я тебе говорю. Он двух наших, ментов, мужиков пристрелил, сам к себе, в хрущёвку, убежал. А у нас никого. Нам в машину сообщили, что завалили наших, мы на адрес, сам знаешь, как хрущёвки устроены. И он в угловой, в однушке, на пятом этаже, забаррикадировался.

— Знаю, я в такой жил. Там над дверью ход на крышу. Справа двушка.

— Молоток, Гриша. Давай, выпьем.

Габриела гладит Васю по затылку. Тонкие пальцы, звенят браслеты. Красивая девочка. Глаза, как вишни. Как у моей бабушки, когда чародейство творила. Красивые будут у Васи дочки.

— Так вот. — он всматривается в фамильное испанское вино. — Ты же знаешь, что там из "двушки" можно перелезть по внешним таким корзинкам для продуктов. Ну знаешь, такие…

— И ты?

— И я. Ну, молодой, дурной, только после чемпионата, к соседям, удостоверение в зубы, сам говорю, чтобы молчали, сам перелез, на растяжечку, на шпагатик, всё, как учили. А там окошко было раскрыто удобно. Жара же — все окна раскрыты во всех хрущёвках, градусов сорок тогда жара была. И я думаю: "Только бы у него не было пояса шахида". И ещё думаю: "Ой-ся ты, ой-ся". Думаю: "Я тебя возьму, суку". А сам из кухоньки тихонько по коридору иду, сам слушаю где дыхание или скрип такой. А у самого только "макар". Мой напарник под дверью скребётся, я ему по часам сказал, через пять минут шумнуть. Иду, Гриша, и тихо так, что я слышу, как у меня часы тикают. Иду, "макаром" вожу, думаю: "Где же ты, гад?" И, знаешь, так обидно, до слёз. И так жалко себя, и весело, и страшно, и взять его хочется, азарт же такой, и в голове так: "Бзззз" начинает. И тут, понимаешь, я чувствую. Я понял — он здесь. Не знаю, как. Ну, знаешь, какие в хрущёвках коридорчики? Запах. Я, наверное, запах почувствовал. Я "макар" вперёд и как заору: "Аллах акбар, бросай оружие, бля!" — и в занавеску, где одежда верхняя, ну, знаешь, там ниша, ногой, со всей дури — бзззык! А там... — Что? — А там мягкое. Я в него попал. Тут мне сердце и встало.

— И?

— Ничего. Стою, думаю, всё. И тут он вывалился. Я его вырубил. Он и отключился. Лежит, горилла такая, здоровый, сука. Он бы меня, как курёнка, удавил, если бы я к нему спиной повернулся. А так — ничего. Бывает. Вот так я и оказался своим для ростовских. А дальше ты знаешь.

— Знаю.

— И что ты ещё знаешь, Гриша?

— Будущее знаю, Вася.

— Будущее?

— Будущее.

— И какое у меня будущее, Гриша?

— Вторая дочка.

— Вот это да… Гриша…

— Погоди. Дай договорить. Во-первых, Вася, вторая дочка. Во-вторых, Вася, ты когда-нибудь вернёшься. И будешь жить и в Испании, и у нас, дома. Ты дома нужен будешь. Тебя найдут. Родина тебя найдёт.

— Меня? Родина? Беглый я. Ты же знаешь, пока губера не возьмут… Меня ж прокурорские замордуют… Меня дешевле завалить.

— Знаю. Не завалят. Его возьмут. Возьмут обязательно. Всё будет хорошо, Вася. И тебя не тронут. Ни менты тебя не тронут, ни прокурорские. К тебе другие придут.

— Это кто же — другие. Кто ещё?

— Конторские.

— Они? Зачем я им?

— Затем, зачем русским людям нужны русские люди.

— Русские?

— И ещё они умеют хорошо слушать, Василий Петрович Никаноров.