*  *  *

летний полдень;

крыши домиков по-кошачьи выгибают спины,

иные заборы исполняют танец шиферного живота,

жаркий воздух промаслен и плавится…

так в пустыне созревает мираж морского берега,

усеянного, как зонтами, розовыми фламинго —

в прозрачном чреве пространства

зародышем ракообразным.

люди на остановке — разорванная связка ключей

бог весть от каких дверей.

на планете идет разведка боем, разведка разумом.

в броуновском движении тополиного пуха

вспотевший человек чувствует себя громадной мухой.

красотка садится в маршрутку.

дартс похоти: как это носить на себе — 

в ногах, ягодицах и бюсте

острые дротики плотоядных взглядов?

так обнаженный пасечник в марлевом платье

шагает сквозь парализованную тучу пчел.

-

ты никогда не умела тушить сигареты.

вечно тлеют в пепельнице твои подбитые дирижабли.

мысли о тебе приятно приложить к сознанию,

а изодранное сердце обложить листьями подорожника;

паковый лед бросить на жаркий мозг — как с похмелья

оцепеневшие деревья и головная боль голодных ворон.

вот старая береза — статуя Венеры Милосской,

перевязаны культи веревкой для сушки белья,

и сереют куски серого льда в канаве

(размораживали холодильник) —

кристаллы с запахом сала и куриного мяса.

прорезаются зубы будущего января —

еще не рожден, но грозен, точно седой Ганнибал

с белыми слонами на пароме.

но сейчас луч ловко орудует зубочисткой в листве,

и слоняется в плотной тени каштанов

скверно материализованный

житель завтрашнего дня.

жизнь еще не начиналась — лишь тянется реклама.

и сороки, как базарные торговки,

расхваливают имена главных актеров.

и старый фонарь — сутулый гондольер с гондолой — 

врос в черноил, порос бурьянистой пыльной травой.

и мы с тобой — разломанный надвое ноль.

кривой каменный бублик

высохшей, обезвоженной Венеции.

* * *

аккуратно разложены рюкзаки частных домов

с окнами-застежками, бляхами.

автовокзал — чучело акулы, набитое скамейкой, урной,

фантомными объявлениями, расписанием, тоской по океану,

по вкусу свежей крови (редкая ночная потасовка не в счет —

кроме пустых бутылок, засохшей юшки и луж мочи,

ничего путного ночь не принесет утреннему миру).

и зима — белоснежная горилла-альбинос —

горбится на пустыре площади,

выискивает белых блох — снежинок-одиночек,

чешет заледенелый затылок песком на дорожке,

но никто замуж не берет, лишь детвора подразнит снеговиком.

да и кто додумался нарядить жестокую своевольную тварь

в свадебное платье? в фату снегопада

с блестками инея, кусочками пенопласта?

смеху ради? ох и жесток Дарвин райцентра.

-

у них одна душа на пятерых — разведенка-дочь, мать,

маленький болезненный внук и пьянчуга-сын.

и убогое кафе, где днем пауки плетут шерстяные носки для мух,

и телек, полный красочных истерик, новостей, сериалов,

и горький вкус у скамеек в недоразвитом парке —

как у витаминок, когда уже рассасываешь сладость

и начинается горечь запустения, прошлогодних гвоздик,

помет тишины, вроде мышиного на жаровнях.

только ночи здесь первозданны, красивы и ужасны,

как если бы обнаженный мозг — набор ягод: ежевики, морошки,

в костяной чаше подбородка

(трепанировали небо над райсоветом пилой елового леса).

залили — нет, не спиртом, но горькими слезами,

первобытной слизью, звездным смерчем.

* * *

пыльные деревья глазели на прохожих

из-под нахлобученных на брови кепи листвы.

улица подносила к моему лицу

фамилию палача-революционера,

будто вставную челюсть в граненом стакане спирта.

и незнакомая птица выглядывала из-за проводов,

как бельчонок изнутри гитары.

голуби расселись на кабеле в рифму — аб-аб:

клювом и хвостом, клювом и хвостом.

а маленькая низкая калитка на хлипком запоре —

горбатая старуха с бутафорным ружьем,

целилась мне по коленям тонким собачьим лаем;

и старуха, и ружье закрашены зеленой краской —

для маскировки и травли древоточцев-жуков.

и уморенная, как морена, девушка с коляской

с грацией галеона, груженного слитками серебра,

появляется из-за угла,

а из коляски веселые любопытные глаза

следят за мной — точно хитрый святой с иконостаса

подглядывает за прихожанами.

-

и внезапный запах реки — обнаженный воздух

стаей нимф пробежал, дразня прозрачностью, тайной.

стук кастрюлей, хныканье ребенка.

березы с длинными лебедиными шеями,

скрученными в безысходность, в тоску, в музыку…

что мне слава мирская, когда пацан с тлеющим камышом

крутится возле колонки, точно Черчилль с сигарой?

когда отражения витрин по-крабьи скользят

дребезжащий трамвай догоняя,

когда я запросто ворошу тайники мироздания,

точно муравьед термитники.

когда платаны цвета лягушачьей кожи,

словно начинающие нудисты, стесняются прохожих.

когда моя душа особенная, как граф Монте-Кристо.

когда в дерзких глазах девчонки мерцает ночное вино,

когда достаточно вдохнуть глубоко широкой грудью,

чтобы почувствовать молниеносное счастье — укол

детского шприца понарошку, как в «дочки-матери».

я снова здоров, и сияет улыбка едва е4,

и наглая кошка просовывает лапу в приоткрытую дверь.

я играю с миром, и мир, поверь, тоже хочет играть.