В том маленьком городе, круглом, прозрачном, как стеклянная пуговица, негде было укрыться.  Все закоулки и выемки, впадины в стенах, вмятины в земле словно исчезли за то долгое время, что я там не была. Дороги, белые, мягко выгибающиеся на поворотах, были пустыми. Светофор заснул с распахнутым зелёным глазом. На улицах было тихо. Время на моих часах было поздним, но всё еще было очень светло.

Это случилось пять лет назад. Я приехала в ночь и ждала, что тоска, как отчаявшийся душевнобольной, нападавшая на меня в родительском доме, вот-вот появится. Но ничего не происходило. Мать непрерывно говорила, суетясь и мельтеша, как пузатый жук с растопыренными конечностями, растягивая рот в радостную чёрную щёлку.

Я приехала в этот дом, уставшая и одинокая. В городе, где я жила тогда, случилось нечто пугающее. То, что должно было заставить меня бояться за свою жизнь, но заставило лишь моих близких напоминать мне об этом. Я уехала не потому, что боялась, но лишь из стремления к сонному и вещному покою, за который здесь не может быть стыдно, так как это то место, где быть спокойной и сонной для меня было едва ли не обязанностью.

Я сразу легла в постель и, казалось, в ту же секунду уснула. Ночь, бескрылая, тихая, промелькнула над веками и осталась незамеченной.

Телефон зазвонил днём. За несколько секунд до этого в доме напряжённо звенела тишина, тонкая и прозрачная. Потом он, огромный, чёрный и угловатый, впервые, как мне показалось, за долгое время зазвонил. Я сняла трубку, и голос Лизы заворочался, заклубился возле моего уха. Она говорила и говорила, сбивалась, пока, наконец, тишина не прервала её. И тогда из трубки вырвались два слова, с призвуком металла и свиста: «Маша умерла». Я переспросила её, и она снова стала быстро говорить, что-то о своём потрясении, цветах, похоронах и Машиной маме.

Откуда Лиза узнала, что я была в доме родителей? Я почти никому не сказала о своей поездке, по крайней мере, никому, кто мог бы ей рассказать. Может быть, смерть нашей одноклассницы перенесла её в то время, когда это место было моим единственным домом?

На следующий день я пошла на похороны. Ночь снова пролетела незаметно. Я уснула, когда было ещё светло, и проснулась, когда солнце стояло уже высоко.

Был полдень. Церковь, приседая и покачивая куполом, пятилась мелкими шажочками, словно стремилась опять вернуться в ночь. Внутри быстро мелькали тени, дрожали свечи. Над гробом, пряча лицо у себя на квадратных грудях, стонала и хрипела бабушка покойной. Вытянув прямые руки, она быстро-быстро опускала и поднимала их над гробом, как огромное насекомое, словно пыталась втянуть гроб себе в живот. Я смотрела на лицо Маши и всё никак не могла почувствовать знакомые черты. Оно было таким белым, словно выкрашенным краской, от чего все ложбинки и морщинки на нём исчезли.

Священник, похожий на гигантского богомола, устало махал длинной худой рукой. Кадило раскачивалось из стороны в сторону. Изредка его глаза, круглые и безразличные, матово поблёскивали, отражая жёлтые веки свеч. Казалось, он даже не смотрел на всхлипывающую и морщащую лица толпу. Тонкая и высокая его фигура едва заметно пошатывалась, словно тело внезапно вспоминало, что есть ещё что-то нестерпимо важное, и, вспомнив это, стремилось выбежать наружу. Прочь от этих строгих лиц на стенах, на которых изображены глаза всегда с уголками, опущенными вниз, к подбородку и поджатым губам. Мне казалось, что он давно забыл, зачем он здесь. Или давно уже понял, привыкнув к чужому плачу, что нет на свете такой боли, которую нельзя вынести. И, поняв это, сильно раздражался, кажется, догадываясь о бессмысленности своих действий. Мне казалось, что ему хочется сказать что-то ещё, что-то более важное, чем слова поминальной службы, круглые и холодные, как выпуклость оловянной ложки. Но даже заминки в его речи не было, только раздражение и как будто ещё непонятый им самим стыд за всех людей на свете.

Когда все стали прощаться, я подошла ближе. Пришедшие на отпевание словно слились и одним многоруким потоком текли мимо гроба. Маленькие, сильно горбящиеся фигурки скользили мимо тела Маши, нагибаясь, подбирая падающие на её лицо крестики, и целовали её лоб. Я шла мимо её тела. Оно казалось мне таким долгим, хотя я помнила, что Маша не была очень высокой. Я положила ладонь на её руку, мельком взглянула в белое лицо. Позади клекотали и всхлипывали, шумя и шелестя одеждой, люди. Я прошла мимо её изголовья и сразу вышла из церкви.

В тот день неожиданно быстро стало смеркаться. Небо, словно подобралось, сбилось в мутный комок. Время словно застыло на границе дня и ночи. Воздух стал резче, прохладнее. И вот, в доме родителей я внезапно почувствовала, как что-то такое знакомое и тёмное колыхнулось во мне, и я ушла в подкравшиеся к порогу сумерки. Я знала, куда идти. Точнее не знала, но впервые за долгое время отдавалась движению внутри меня, потому знать мне было совершенно не обязательно. Я просто шла вниз по улице, мимо раскрашенных в зелёный и жёлтый четырёхэтажных домов, мимо серых пятиэтажек, вниз по пыльной широкой дороге, расстеленной до самой дамбы. По обочинам уже виднелись деревянные, старые бараки, с чёрными застывшими окнами, а потом дорога растворилась в пустом белом пространстве. За пустырём возникли ступени – подъём на дамбу. И, наконец, крутая тропинка, ведущая вниз к реке. Я спустилась по ней, то и дело теряющейся в кустарнике. Позади уже смыкались деревья и их тёмно-зелёные верхушки, казалось, срастались с небом. Я шла осторожно, но уверенно, чувствовала себя сильной и лёгкой, словно я могу поднять своё тело вверх и застыть там, избежав падения. Наконец, я вышла на берег реки.

Там, на берегу, ребристом и неровном, покрытом галькой, как чешуёй, было тихо и пусто. Я посмотрела вокруг. Эта часть берега была окружена деревьями, так, что позади, справа и слева не было ничего, кроме зелёного цвета, кажущегося каким-то мягким в смеркающемся воздухе. Передо мной тихо и торопливо текла река, её поверхность выступала маленькими, подвижными позвонками.

Я села на камень у самой воды. Опустить ноги в воду не решилась. Почему-то стало ясно, что она слишком холодна для меня. На том берегу огромной, монументальной стеной возвышалась гора. Я знала, что она тянется далеко вправо и влево, как я думала, через весь город, но внезапно я почувствовала уверенность, что она тянется через всё пространство этого мира, связывая города и небо над ними в непрерывную цепь.

Я сидела и смотрела на мутную воду. И вдруг всё во мне застыло, и я снова ощутила ту ясность и пустоту, что вела меня сюда. Всё сильнее смеркалось. Я чувствовала, как растёт во мне что-то тревожное, страшное, как заполняет оно моё тело, становясь больше. Воздуха стало так много, берег словно подбросило вверх. Я уронила голову и увидела свои руки, судорожно сжавшие края камня, на котором я сидела. Вдали, над макушкой горы, заблестел нестерпимо синий лоскуток неба, и мигнула первая звезда. Я зажмурилась и задышала глубже. Что-то внезапно заполнило меня, так, что тело показалось мне только белой вспышкой среди надвигающейся зелени. Внезапно слух различил, как течение реки стало громче. Клёкот и влажный шёпот наполнили воздух. Я вдруг поняла, что если открою глаза, подниму их к небу и позволю всему тому, что поднималось из глубины меня, слиться с той громадной и пугающей ясностью, застывшей над нами, то… Что именно должно было произойти, я толком не знала. Становилось всё темнее. Я дрожала, прикосновение этих мыслей казалось таким важным, что едва ли что-то в моей жизни могло быть важнее.

А потом звуки словно стали звучать тише. Сама не зная как, я вдруг заулыбалась, обращая себя куда-то вовне, стала двигаться и, сильно избегая смотреть вверх, заторопилась в дом к родителям. Словно саму себя оправдывая, я бормотала что-то о будущем, когда я вернусь к этому чувству, когда застыну и впущу его в себя, но не теперь. Не сейчас, не сейчас, не сейчас…

На следующий день я пришла на то же место и долго сидела у реки, смотрела на неё, не понимая, зачем я здесь. Я всё старалась вспомнить лицо Маши и найти в себе что-то большее, чем воспоминания о её жизни здесь, в этом городе. Вечером мне уже хотелось уехать.

Скоро, как мне казалось, я почти забыла о том дне. А недавно, в такой же ясный и тёплый день, не дождавшись автобуса на остановке, или по какой-то другой нелепой причине, я вдруг начала рыдать в голос. Так по-детски громко, что прохожие останавливались, смотрели на меня и тянули ко мне раскрытые ладони. Я кричала и кричала, внезапно для себя проговаривая имя Маши снова и снова, захлёбываясь горячим воздухом.