Этот день похож на кролика…

Этот день похож на кролика.

Те же глупость и испуг.

Страх катается на роликах

В окружении подруг.

Боль и жалость ― червоточины

В зыбком яблоке души.

А на ней клеймо: «просрочена».

В мыслях ползают ужи.

Разливается чернильница.

Пятна ― осень на холсте.

Мгла могильная пружинится.

И не где-то, а везде!..

То ли буквы, то ли нолики

На снегу ― не разберешь…

Этот день похож на кролика.

Потому ― и страх, и дрожь!

И был этот день…

И был этот день… и земля, и звезда.

По рельсам осенним неслись поезда,

По лунным блистающим нитям,

По мгле, по судьбе, по событиям…

И кто-то стоял, разливая вино

По темным бокалам, и, глядя в окно,

Где олово дня остывало,

Темнея лилово и ало.

И, спички тревог зажигая во тьме,

В осенней, кисельно текущей сурьме,

Блуждали пространство и время,

Как гости иных измерений.

А кто-то стоял у окна и курил,

Допив из бокалов остатки зари,

И слышал, как тихо шептались

Пространство и время-скиталец.

И слышал гудки неземных поездов,

И осень ему показалась звездой,

По небу летящей на север,

Где ветер бессмертье посеял.

Час закатный. Фонари…

Час закатный. Фонари

Пьют настой сентябрьской ночи.

Что не делится на три ―

Кажется, мешает очень.

Ты, подруга, не гляди ―

Что в углу темно и пусто.

Так же, как в твоей груди,

Где живет шестое чувство.

Потому что в час, когда

Фонари лакают темень,

Легче кажется беда

И стремительнее время.

Время вырастает из земли…

Время вырастает из земли,

Кучерявясь летними цветами…

Сорняком, желтеющим меж нами,

Времени соцветья расцвели.

Смотрят одноглазые на нас

Корневища, в наше беспокойство,

Отвергая все мироустройство,

Что мы видим в профиль и анфас.

Прошлокрылых буден мотыльки —

Абрисы известных нам событий —

В том, что было намертво забыто,

Растворятся, чувствам вопреки.

Сорняки времен заглушат все,

Вырастая стеблями до неба,

Жизни обжигающую негу

Обращая в бесконечный сон.

Оттенки

Ловец хрустальных состояний,

Не кратных тридцати семи!

Поймай пятнадцать расставаний,

А на шестнадцатом — пойми,

Что обретенья и потери

Взаимно отображены

То многоцветностью истерик,

То белым тоном тишины.

Когда в пыли истертой ночи

К нам страх врывается, как тать,

То все оттенки одиночеств

По пальцам не пересчитать,

И опрокинутое завтра

В еще глубокое вчера

Чернильной каплею азарта

Стекает с кончика пера.

 Полночь

 Я помню тебя, одинокая полночь!

 И ты не забыла, ты многое помнишь…

 Обрезав ножом темноты

 Незримые нити с былым расставаний,

 Пронзаешь бестелость времен, расстояний

 И после, снежинкой застыв,

Холодным свеченьем приветствуешь вечность,

Плывущую тьмою над белою свечкой,

Горящей снегами зимы…

И кажется краткой дорога в бессмертье,

Но в это не верьте, не верьте, не верьте, —

Обманет спокойствие тьмы!

Бессмертие — шарик на тоненькой нити,

Подвешенный чьей-то мечтою в зените,

Колеблемый небытием…

И все, одолев над собою высоты,

Попробуют меда полночного соты

Пред тем, как пребудут ничем!

От полночи вдаль разбегутся столетья,

И полночь рассыплется на междометья,

Секундами тихо звеня.

Останутся в кипени прошлого света

На солнечных струнах игравшие дети,

Смотрящие в мир сквозь меня.

Осенний яд

Кто сказал, что шипение осени —

Это навий дымящийся яд,

Принесенный уснувшими осами,

Что не могут вернуться назад

И вонзиться укусами в плотное

Тело ясного летнего дня,

Пробуждая дыханье болотное,

Колокольцами влаги звеня?..

Кто сказал?.. Но глухое молчание

Оглушило меня, отняло

Чувства, мысли, и даже отчаянье

Обратило в предельное зло.

Потому что так много молчащего

Ядом осени поздней шипит,

И оса моего настоящего

Жалит сердце, а вовсе не спит!

Февральские вариации

Февраль. Играет небо в бадминтон,

Ракеткой мглы подбрасывая солнце…

Одетый в снежно-льдистое пальто,

Кивает лес в морозное оконце.

И стены у избы не изо льда —

Из воздуха, который крепче стали,

А окна — многоцветная слюда

Времен, смотрящих в палевые дали. —

Туда воланчик солнца упадет,

Когда вдруг небеса играть устанут…

Потом придет полночный лунный кот

И слижет с неба звездную сметану.