В час сорок восемь я проснулся. Было тихо, был почти что декабрь, немаленький уже,  за окном лежал снег, и в комнате было не так, чтоб очень, но все же светло. Я  спал, а потом я услышал, как надо мной запел жаворонок, и проснулся, я запомнил еще – час сорок восемь было.

И было тихо и очень хотелось пить, прямо все пересохло во рту и еще ныло в боку. Я вышел на кухню. Курил и пил воду. Кухня с вечера уже повыстудилась, но в рубашке было еще ничего, терпимо. Тебе не нужно было допивать до конца сказал ты а я ответил а где ты был раньше а ты усмехнулся и сказал ну-ну а я ничего не ответил а полез в шкафчик где были какие-то лекарства бинты всякие капли нужно что-то от печени сказал я а ты сказал что-то для печени а я нашел какую-то желтенькую таблетку и проглотил  это не поможет сказал ты а я ответил может быть обойдется и на этот раз.

Я докурил и бросил окурок в ведро, он пшикнул, под умывальник. Я записал: на столе горела лампа, на стене  жужжал счетчик, за окном пробегал ветер и гремел проволокой, на которой развешивали белье.

Я остановился, потому что не знал, о чем дальше писать. Эта проволока одним концом была привязана к дому, а другим к старой березе и когда дул ветер, казалось, что дерево хочет сорваться с привязи, как теленок или собака, и убежать совсем.

 – ну - спросил я тебя что ну ты ответил что дальше а ты долго молчал а потом сказал пойди пописай и ложись спать. И я пошел.

В комнате пахло дымом. ­должно быть я рано закрыл задвижку я подумал а ты ответил ничего не угоришь все прогорело давно сгорело дотла а я сказал  что если есть где-то тло вдруг это здесь

                            толстая и дурная муха  перелетала комнату из угла в угол в комнате горел только маленький свет он ее будил и тревожил  

                                                                                    а если остался вдруг уголек  я еще нюхал воздух и думал не проветрить ли а только не хотелось выпускать тепло а как дедушка ходил договариваться насчет угля как он спрашивал интересно а я бы спросил у вас случайно угля не осталось мне бы ответили конечно случайно не осталось и продали бы сырых осиновых потому что березовые и сухие не всем а кому повезет и кто суетится и деловой хваткий суетился ли дедушка везло ли ему а муха вернулась из своего угла ко мне, потому что горел рядом со мной маленький свет и я преисполнился и возгласил я напишу вещь с полифонией и контрапунктом вещь о множественном сознании в одном а ты принял на мгновение вид ильиалександрыча и я чуть сдулся и сказал ладно ладно напишу вещь как кто-то все время слышит разные голоса а ты в ответ поморщился волком а я хорошо сказал хорошо тогда я напишу вещь о тебе

пиши, — ты ответил и выключил свет

Я был в темноте с открытыми глазами. Рука — как дар. Ухо – судьба. Зимой снега наметало столько, что кроме снега ничего мы не видели. Зима была долгой. А в караулке было тепло. Сила. Страх.  Что было в начале? А у них сила была большая от нашего страха. Они всегда грелись в караулке, а мне от них давно хотелось не быть, а сегодня больше быть не хотелось. Невидимый, трещал у берега лед. Я стоял в карауле, и я уже решился совсем и только слушал в свой последний момент, как дышит вода и как лопается толстый лед. Будто  в форточку заглянул. И  форточка была ледяной. И тогда страх пропал, и ушла от них сила ко мне. И тогда вошел я к ним и снял с предохранителя, и видел, как они рассыпались на кучку ледяных осколков.

А потом было время, оно появилось не так, чтобы сразу, а было время от времени, и когда оно появлялось, я вырезал из дерева ухо – одно громадное ухо на всю голову. – Продай, — мне потом предлагали, а я отвез его сестре  вместе с оленьими рогами, которых здесь было полно, рога потом потерялись, а про ухо все говорили, что это я сам. А я хотел вырезать из коряги судьбу.

 Вот я написал про тебя – сказал я. Я ничего не писал. Глаза привыкли к темноте, и когда повернешь голову  — посредине комнаты белеет печь, а если посмотришь в другую, дальнюю, сторону, увидишь что-то знакомое, но точно не разглядишь – стул, — говоришь, —  шкаф, – говоришь, но уже неуверенно – все убегает, будто подул ветер и оторвались все проволоки.

приди тогда темнота и заволокла звезды и война какая-то случись в Рязани и всю землю тогда и забрали коньков наших как сейчас перед глазами стоят а потом и самого хозяина моего а на квартире у нас главный ихний стоял он шифоньер этот и принеси а я-то признала чей

выйдешь из дома увидишь фонарь увидишь фонарь далеко хоть и снег валит а он светится – посмотришь – будто по-морю кто-то идет далеко а  тьма не обнимет его пусть даже у нее на спине чужой шифоньер  

а я в степи фонари хорошо запомнил шоферили мы там в Казахстане  деньги платили хорошие почему бы не поехать поговорили с женой только поженились вот  и поехал и вот про фонари-то к ночи уже мест-то не знаю заблудился куда ехать а вон и фонари  далеко напарник говорит а все одно не тут же ночевать как бобики поедем где фонарь там и люди заночуем по-людски ехали мы ехали степь же уже и не чаяли а добрались под утро а это у них кладбище было

А потом я увидел ее, у нее были в ушах серьги, а ведь прежде я серег у нее не видал, а сама была отчего-то злой и я говорил с ней когда я приеду в твою Балаклаву я же найду тебя хоть и не знаю где искать тебя я пройду по улице позвякивая бубенцами заглядывая в каждый двор куры и кот домики белые зеленые изгороди видишь все ведь так просто что просто нельзя тебя не найти в Балаклаве или где-то еще где ты есть и я подойду к тебе и ты протянешь мне пуговицу которую подобрала на дороге это ведь ты обронил скажешь а на крыльцо выйдет твой муж а мальчик закричит на меня мама кто этот дядя. И я никогда не приеду к тебе в Балаклаву, и с чего это братишке вдруг захотелось, чтобы я ему написал, как кто-то просыпается и вдруг понимает, что он в гробу и зарытый? Судьба сама как коряга.

И было опять тихо. Ты говорил приидите все труждающиеся ко мне и аз упокою вы. А я сказал: упокой, Господи, Георгия и Сергеича и Леона, он хоть и католик был, да какая тебе разница, и Николая, Николая, Димона, и бабушку и ОльгуИванну и стал всех вспоминать,  и Севку, хоть он и застрелился, да тетки, говорили, спрашивали кого-то и его поминать разрешили, и даже Лешку тетиЮлиного и тетю Юлю саму и Вальку-курилку и всех, добавлял, кого не упомню, и кого и не знаю, и зверей и деревья и птиц, да как бы кого из еще живых сюда не сказать.

И никто не говорил. И все молчали. А потом ты сказал помнишь я рассказывал о тебе о Чугуеве, о деревьях? А я сказал да, папа, на них высоко-высоко было написано 1914 годъ, буквы были большие-большие, они росли и  выросли вместе с деревьями. А ты спросил — а где те, кто писал эти буквы?  А я сказал я не знаю

И тогда я написал про тебя другую вещь, я ничего не писал, я ее проговаривал по  нескольку раз, чтобы не забыть. Я говорил про тебя, чтобы что-то понять.

Я шел по дороге, я возвращался издалека, когда возвращаешься, никогда не знаешь точно, вернешься ли и куда. Вернешься ли и куда. Дорога это зияние. Это трещина, это щель – наша жизнь.  Стареет ли трава, есть ли вечная жизнь у ветра, у шалашей. Где тот, кто услышал в коряге судьбу, кто доехал до фонаря и там и заночевал по-людски, где все они, те, кто писал на деревьях буквы? Погода была мерзкой, снег вчера еще был не мал, но сегодня переменился ветер. Снег был вчера. Но сегодня переменился. И шел дождь. Снег от воды сжимался в комок, будто зяб, а небо было низким, серым, как мешковина. Я шел издалека, вдоль дороги валялась всякая дрянь, объедки подъедали собаки. Я увидел одну – маленькая, черненькая, она была далековато, но не так далеко, недалеко. Я смотрел на нее, а она посмотрела на меня. Дождь стекал с нее, она была грязная, а может быть просто черная. Маленькая собачонка. И я сказал ей – привет, как твои дела? И она посмотрела на меня и улыбнулась, прижала уши и завиляла хвостом. А небо было серым, будто нас запихали в мешок, и просачивалась сквозь мешковину вода и текла сверху.

Я замолчал. И долго лежал в тишине. Наверное, было уже под утро, но кто знает, могло ведь так и остаться час сорок восемь, как было, когда запел жаворонок. Я слышал, как иногда жила муха в своем паучьем углу. А не принял ли я муху за жаворонка? Холодало. Печь посреди комнаты слабела, отдавая тепло. Я лежал, скрючившись, на правом боку, закутавшись в одеяло, и смотрел, как ты белел посреди комнаты, ослабевший, я увидал, какой ты уже потрескавшийся и подумал, что давно не выгребал из тебя сажи и тебя не белил. А потом ты ушел из печи и стал, казалось, везде, а я отлежал руку, и она была как не своя, и я подумал, что я весь не свой, а лежу внутри тебя.  И тогда я написал про тебя третью вещь в темноте.

Было очень весело нести еловые ветки.  Будто шли два шалаша, а нас самих по себе не было. Время от времени мы присаживались на какую-нибудь корягу и перекуривали это дело.  Можно было подумать, что в шалашах варят обед, живут же люди – можно было сказать, глядя на нас издалека, ну ведь и мы же не шифоньер тащили чужой, а ветки из ельника. И вот то хоть сколько ни живи на нашем конце, никого не увидишь, а тут Буруниха, как гриб из под земли неожиданный – ой, это кто у вас помер-то? А у нас не помер никто. Мы писали на деревьях буквы и подул ветер и проволока лопнула и просачивалась и текла сверху вода и заночевали мы тут по-людски уповая может быть обойдется и на этот раз

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вт ноября 08, 2011, 11:13:17 "А я хотел вырезать из коряги судьбу". Такой тёплый поток сознания, обволакивающий всё: прошлое, настоящее, предметы, мысли, людей, воспоминания о них, как будто это не воспоминания, а нечто существующее именно сейчас, в этот самый момент, и встреча с кем-то в душе равносильна встрече в текущей жизни, также реальна. И будто,правда, смерти нет, времени нет, есть что-то большее. Добро, наверное.Теплота вселенной, везде и всюду, и до, и после, и сейчас.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Вт ноября 08, 2011, 23:43:43 Мне трудно судить и вообще высказываться о таких вещах; умом и сердцем понимаешь, что имеешь дело с чем-то очень высокого регистра, а почему не объяснишь, трудно найти слова. Просто скажу спасибо. Немного завидую окружению лирического героя: всё, что его окружает, не вещно, а вечно и живо.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Ср ноября 09, 2011, 00:31:16 Я думаю, что найти слова трудно, потому что Сергей Кромин обращается в своём творчестве к душе читателя напрямую, а не через посредника, то есть разум, анализировать легко при наличии в произведении некой логической конструкции, когда задается ситуация - внешний сюжет, и то сокровенное, важное, вечное, что за этим стоит, как это можно интерпретировать, понять, осмыслить - внутренний сюжет. И даже не важно реализм это, модерн, постмодерн, сюр. Конструкция всё равно в том или ином виде присутствует. Короче, мы привыкли,что в любом стоящем прозаическом произведении есть куда копать, а глубину копания читатель выбирает себе сам в зависимости от образования, характера, склада ума, мировоззрения, эмоциональной предрасположенности, возраста и многих других факторов. От произведений же Сергея остается такое ощущение, что копать уже не надо, ни к чему, это будет лишним. Вот как можно анализировать бесконечность... Вообще, творчество Сергея Кромина - это феномен.

Саша Петров Санкт-Петербург

Дата : Вт ноября 22, 2011, 18:35:11 заколдовано очень. в смысле - во время прочтения в трансе каком-то находишься. магия?

Александр Евсюков Тула

Дата : Вт ноября 29, 2011, 02:14:18 Завораживает. Уводит тропой знакомого, но увиденного особым взглядом и надолго оставляет с привкусом и под впечатлением...

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вт ноября 29, 2011, 14:42:32 Это степень владения словом, ребят. Случай, когда слово - первоисточник нового (всегдашнего?) мира. Пусть и на время чтения.

Дмитрий Савельев Новомосковск тул.обл

Дата : Вт августа 21, 2012, 11:12:34 Самобытно,наверное неординарно но читается тяжело.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.