К вечеру, часу к восьмому, облака поднялись, поредели, и, как в прореху, глядело голое небо. На тяжёлую туманами землю. Воздух под его  взглядом томился, и вытекла из него влага. Росой овраг полный. Тишина. Безмолвие. Когда же Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса. Как цепенеющие воробьи дрожали облака и жались друг к другу, казалось,  и они ждали — вот-вот что-то будет.

А тишина не переставала.

             То ли осень была, а может, тогда и до Успенья ещё не дошло, у тебя рукава на рубашке закатаны были, это я хорошо помню, я как взглянул — руки венами как веревками синеватыми виты, осень — потому что предчувствие было как ожидание, как узнавание ожидания было уже предчувствие…

            — Осень…

            — Уже… — сказал тогда ты.

            — Ещё… — я ответил.

            — И это хорошо ещё...

            — Хотя бы это, — уже хорошо…

Было? Да, пожалуй. Было и хорошо.

А река в овраге неспешно проносила  сор, отражения берегов подрагивали.

            День? Прежний. Через поле наискосок, и воробьи как вспыхивают у нас из-под ног, взовьются — тир-лир-ли, — ты кричишь им, — и полетят, и,  пролетев недолго, сядут, и спрячутся. Будто и нет их. Как не бывало.

            — Возможно ли, — спросил еще я тебя, — возможно ли уцелеть таким пятнышкам?

Останавливаешься.

Я оборачиваюсь:  — Что ты там возишься?.

А ты стоишь, возишься, прикуривая,  со спичками. Спички ломались. Ты что-то ответил, я не расслышал.

            — Оглох ты в своей Москве. Дай-ка спичек, мои-то повышли.

            Я встряхиваю коробок и протягиваю тебе. В коробке спички лежали тесно, голова к голове. Прямо как мы с тобой, как ты пел про два берега у реки…

            Идём, разговариваем. Вчера? Раньше ли, позже — минута, отлетевшая от тебя в той такой тишине —  возвращается. В стае ли птиц, белым в овраге туманом, звёздным обломком, догоревшим в кустах,  возвращается, и ты встречаешься с ней — вновь со своей слезой сухой незапамятной — вчера, к вечеру, как и в последующий день.

Птицы улетать собирались. Трава жила уже ослабевшей.

Тебе не будет завтра и пятидесяти, вчера мне не было и двадцати, я жил на даче, а ты овдовел года уже как за два, и когда я, разомлевший от сытости и теплоты,  ворошил в своей печке угли (мерцающие, бегающие, подмигивающие огоньки), в твоём доме жили незнакомые мне и совсем чужие тебе люди, а ты сам перебрался в сарайчик на огороде, на котором, кстати, и росло — всего ничего, а так — почти сплошь бурьян — высокий и темный. И водка была для тебя давно чем-то вроде царя.

В городе вечер похож шуршанием на брезентовый плащ, ночь в деревне  лежит, как ватное одеяло — где-то залаяла и тут же умолкла собака, и деревья как вкопанные, и оцепеневшие облака-воробьи. Какой кочергой разгребу угли свои, душно мне, дверь отворить бы, угар выпустить, не угар это, это, слышу, не в висках стучит —  и поверг ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия —  слышу я, слышу,  как дышит, как рыщет пёс мой, по мне рыкает, где укроюсь от пса моего, ждущего пожрети мя? И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских на тысячу шестьсот стадий.

            Я не говорю сейчас о собаках. Сейчас  говорю о псах. О псовой охоте. Таких — бегай. Если и отпустит, ходишь, носишь имя, будто ты жив, но ты мёртв. Видел, как собаки дерутся, кошек давят, воробьев? Тогда — псы и есть.

Ты никогда не рассказывал мне о тюрьме, — Так получилось, — сказал. А о том, как здесь оказался, кажется, только что.

Безмолвие на небе — месяца — каждого, года — какого бы ни: лист упадет — слышно. Безмолвие. Земля смотрела на нас, словно на облако, а величием были сами не более воробья. Стая птиц летела над полем, и ты долго молчал им вслед, пока не стали ниточкой, пятнышком, не стали ничем, пока от реки не потянулся туман.

— Когда же за мной прилетят? — сказал тогда ты.

— Кто прилетит?

— Прилетят. Заберут.

А я сказал тогда, не сказал, подумал вдруг, подумалось, — Пёс твой ждёт немощи твоей. Слышишь, как дышит?

Ночью, пятнадцатого или шестнадцатого числа, точно не помню, я видел тебя во сне. Ты мог умереть, а мог и остаться жить. Это зависело от каких-то людей. Точно не помню. И они сказали — через пять минут он умрет. И смотрели на тебя и ждали этого. А я просил у них хоть что-нибудь сделать, и прижимал тебя к себе, ты мучился, бился, но я держал тебя крепко и, пока держал, ты был живой и смотрел на всех нас. А потом кто-то во мне мне же и сказал — Что держишь его? Он же не выживет, ты сам это знаешь. И я послушался  того голоса и перестал тебя к себе прижимать. И проснулся. Кажется, ты тогда умер. Про такого ли тогда говорил пса?

День? Прежний. Ты зашёл ко мне после работы, а у меня и каша как раз.

— Оставайся, что тебе в сарае своём, у меня вот и каша как раз.

Я вот услышал недавно, до сих пор из головы нейдёт — не дай Бог добрые дела кому делать. Мне тогда мама денег прислала за свет заплатить. А какой там свет, когда водки купил. Ты ведь любил это дело.

— Оставайся. А потом в поле пойдём, хочу на воробьев посмотреть. Расскажешь, как ты здесь оказался. Ты ведь не отсюда, нездешний ведь, правда?

А потом мы шли через поле, и ты кричал воробьям тир-лир-ли, а я всё спрашивал, спрашивал, а ты молчал и спичками всё о коробок чиркал, спички ломая, а потом и сказал:

— Лежишь, свет выключил, потолок над тобой белеет, ночь, а только вдруг смотришь — над тобой что-то летит, медленно так.

— Где летит, под потолком?

— Нет,  потолка больше нет. Зябнешь, жарко, трясет всего, и рамы стучат, будто сквозняк, а потом в дверь стучать начинают и вламываются и ищут тебя, ты хочешь спрятаться и не можешь, и всё, куда бы ни ткнулся, разевает на тебя свою пасть.

— Их было много?

— Не знаю теперь. Может быть, он был один.

— Я знаю! — закричал я, —  это был тот самый твой пёс. Может быть, он до сих пор тебя поджидает.

Мы стояли среди поля. Трава шуршала. Пролетали над нами птицы и растворялись в воздухе. Туман тянулся. Была осень или что-то вроде того. Ты был в рубашке с закатанными рукавами. Спички ломались.

— Как выписался, здесь и остался.

Ко мне тогда девчонка соседская приходить стала, ей лет десять было тогда. Грудь  у неё тогда едва-едва обозначилась. Чай пили, разговаривали, я книжки ей давал читать — сказки, стихи. Она говорила каким-то удивительным нездешним языком — чистым, на таком, должно, говорили когда-то, может быть, в Петербурге, может быть, в позапрошлом веке. До сих пор удивляюсь — от кого он у неё был? И вдруг я заметил, что когда её долго не вижу — места не нахожу, всё смотрю на дорогу, всё вглядываюсь. Да, мы тогда тянулись друг к другу. И уже совсем не по-детски...

А на следующий день, к утру, было пасмурно, моросило, крёстная ко мне пришла:

— Знаешь, — сказала, — про друга своего ничего-то не слышал?

— Какой еще друг?

— Вот только что Шура сказала — Коля, Коля, с каким Саша ваш дружит, пришёл, говорит, к ночи откуда-то пьяный, о псах каких-то всё говорил, воробьях, а потом сел в угол, она подошла — а он и не дышит. Он у тебя вчера был?

Прилетят, заберут. И еще — пёс твой ждёт немощи твоей. И еще — можно ли уцелеть таким пятнышкам? И еще — спички в коробке лежат голова к голове. Я уехал тогда же в Москву, с первым же поездом. Чтобы оглохнуть уже насовсем.

К вечеру облака поднялись, поредели, и глядело голое небо. А к ночи — звезды по-осеннему крупные. Я выбежал от духоты, от угара из дома и сел на берёзовую, не расколотую ещё на дрова, колоду. Тишина такая была, что слышно, как лист падает. И звёзды — то же нет-нет, да и падали, и даже, бывало и часто, бывало  и неподалёку, я видел, как один небесный осколок с тихим треском догорел в кустах. — Воробышек, — сказал я, — худо тебе, когда крыло подволакиваешь, где укроюсь от пса моего, ждущего пожрети мя?

Ту девочку я иногда вижу, за несколько лет, что прошло, она выросла, изменилась и, как раньше, больше не говорит.

И я сижу, слушаю, вглядываюсь, и, мне кажется, всё вокруг  ждёт чего-то — вот-вот, вот-вот.

Безмолвие. Безмолвие. Как бы на полчаса.