Прибежали в избу дети,

                                                                                Второпях зовут отца:

                                                                                «Тятя! тятя! наши сети

                                                                                Притащили мертвеца».

                                                                                    (А. С. Пушкин, «Утопленник»)

      ...Ну и что они здесь столпились? Эка невидаль – рыба попала в сети. Да они нас миллионами ловят – каждый день... А-а, понимаю – я не похож на других. Им же почему-то всегда любопытно поглазеть на то, что отличается от остального... Хотя что в этом интересного – чужая катастрофа, крах, завершение жизни? Разве что повод для самоутверждения. У них ведь даже в главной книге написано – «Живой собаке лучше, чем мертвому льву...». Вот они и напирают. Особенно этот – долговязый, с усами, нахальный, как молодая креветка.  Как у них говорится – «Нахальство – второе счастье»? Правда, им и первого-то не всегда достается...

    Какой черт занес меня в эти места? Сидел бы себе там, где родился, в теплых водах вокруг островов, где такие уютные рифы и всегда доверчивая добыча. Но однажды мне рассказали, что где-то на севере есть бухта, в которой живут большие черные субмарины – тоже своего рода рыбы, но только гораздо сильней и опасней, чем мы. По ночам они выползают из своих глубоких убежищ, пробираются по узким проходам между мин и затопленных кораблей и отправляются сеять смерть. Раньше я думал, что не боюсь смерти. Сегодня понял, что ошибался.

    А субмарин я так и не увидел. Может, их уже и не осталось совсем. А может, перебрались куда-нибудь, в другие бухты. Удобных бухт много. Правда, их часто перегораживают сетями. Но таковы правила жизни – для того, чтобы она продолжалась, кому-то приходится умирать.

    Впрочем, я ни о чем не жалею. Из миллиардов икринок, каждый год появляющихся на свет, рыбами становятся единицы. Мне повезло – северный ветер не согнал с поверхности теплую воду, береговые течения не отнесли меня на глубину, старшие сородичи не удосужились мной позавтракать. Хотя и могли бы – мы ведь едим для того, чтобы жить, а не наоборот, как это делают те, что толпятся сейчас на пристани. Они, наверное, и мной рассчитывают полакомиться, да не получится – слишком я стар для этого и велик. Утешение, конечно, сомнительное, но все-таки...

    А толпа все плотней, все ближе. Сбились в стаю, осмелели, радуются чужой беде. Немало я их встречал на своем веку – правда, чаще всего в одиночку. С ружьем или с такой штукой, которую они камерой называют. По молодости я и тех, и других опасался, но потом понял, что остерегаться следует только первых. Да и то не всегда – очень уж впечатлительные среди них попадаются.  Когда выплываешь неожиданно из-за скалы, не знают, куда деваться, железки свои бросают и наутек. Хотя встречаются и другие – те, что стреляют, не раздумывая и без промаха. И не всем нашим повезло так, как мне.

    Но опасней всего те, кому хочется есть. Это они растягивают в воде свои тонкие сети, вытаскивают нас наверх, убивают. Я их не осуждаю – в конце концов, каждый живет, как может, а голод – такая вещь, с которой не очень-то и поспоришь. Но неужто для того, чтобы удовлетворить свою страсть к еде, нужно так много убивать?..

    А еще я понял, что они всего на свете боятся. Забрасывающие сети переживают, что налетит шторм, запутает снасти, перевернет их утлые суденышки, и они вернутся домой без добычи. Меткие стрелки опасаются акульих зубов и того, что в нужный момент откажет оружие. Те, кто щелкает камерами, гонят мысли о том, что они могут заблудиться в подводных лабиринтах, стать жертвой холодных течений, попасть под шальной корабельный винт... А главное, наверно, что все они боятся жить. Потому что не умеют как следует умирать...

    Миром, в котором они обитают, правят голод и страх. Правда, они говорят еще о какой-то любви, но я плохо себе представляю, что это такое. Да и не очень она, судя по всему, им помогает  - ведь если бы помогала, то с чего бы им было толпиться здесь, на пристани, разглядывая чужое горе?..

    Вообще они странные, эти люди. Придумывают себе законы, чтобы их нарушать. Составляют правила и никогда их не соблюдают. Говорят одно, а делают совершенно противоположное. От этого, наверное, и все их несчастья.

    Мне их даже немного жаль: столько напрасных усилий, несбывшихся ожиданий, рухнувших надежд. Вот они лежат, их галеоны и клиперы, дредноуты и пакеботы. Амфоры с винами и зерном, трюмы, заполненные пряностями и благовониями, роскошь пассажирских салонов и аскетизм матросских кубриков и кают – все поглотило море. Никто уже не утолит жажду этим вином, никто не вдохнет эти терпкие чужеземные запахи,  никто не смелет в своих жерновах это зерно, чтобы преломить хлеб за ужином в кругу семьи. Все это навеки останется здесь, в глубине, куда не проникают солнечные лучи и где все обретает настоящую цену. И цена эта очень отличается от той, которую они готовы платить там, наверху. Только им это невдомек, и они по-прежнему на что-то рассчитывают.

    А ведь жизнь, между тем, очень простая штука: делай, что можешь, побеждай, если сильный, смирись, если слаб. И все. Руководствуйся этими правилами – и будешь жить долго и счастливо. Если, конечно, в сети не попадешь...

    Что-то я расфилософствовался не в меру, учитывая мое положение. А, собственно, что еще остается, когда жизнь ускользает и ничего уже не изменить?..

    Этот-то нахальный, с усами, все еще здесь? Да, вон он стоит – правда, в сторонке, особняком. Видно, считает себя не таким, как все, поэтому и с толпой старается не смешиваться. А на самом деле обыкновенный зевака. Или нет? О чем, интересно, он сейчас думает?..

    ...Не, ну до чего ж все-таки народ у нас отмороженный – сразу «мутант, мутант». Да никакой это не мутант, а самый обыкновенный групер, каменный окунь. Я в рыбах не особенно разбираюсь, но его узнал сразу. Когда на Красное море собирался, картинки в инете просматривал – вот там чудовища! А этот – так, скромный. Хотя тоже, конечно, не кроха. Под водой с таким встречаться не надо бы. Он и здесь-то совсем не по-доброму выглядит. Как же он сюда попал? Это ведь тысячи миль надо было проплыть! Наверное, чересчур любознательный оказался. Вот теперь и расплачивается. Хотя кто знает, где найдешь, где потеряешь. Неизвестно еще, что лучше – здесь в сети угодить или там на дайверской стреле трепыхаться. Так-то хоть мир посмотрел...

   А вообще они разные, эти груперы. Мароу, итаджара, голиаф, локус – вон сколько у него имен. А у меня всего одно, да и то, по-моему, неудачное – Платон. То еще имечко – ни сократить, ни расширить. Ну, сами прикиньте: Алексей – Алеша, Александр – Саша, а может, и Шура. И даже Василий – и тот Вася, Василек, вплоть до Васисуалия. А я что – Платоша? Или, упаси бог, Платончик?.. В общем, как в анекдоте: все люди как люди, один я лесбиян. Спасибо мамочке – она у нас фантазерка, затейница. Все ей чего-то возвышенного хотелось, необыкновенного, ни на что не похожего. Вот и наградила меня таким именем – чтобы среди других выделялся. Думала, наверное, что эта метка мне в жизни поможет, от всякой грязи убережет – в отношениях с женщинами, например. Не знала, что Платон любил мальчиков. А я знаю. И мальчиков не люблю. Впрочем, и девочек тоже не очень...

    Мама, как я понимаю, на дочку рассчитывала. А родился я. Но она этого не заметила. Все оглаживала меня, расчесывала, в дурацкие гольфы с помпонами наряжала. Дай ей волю, и до бантиков бы дело дошло... Отец, по-военному строгий и сдержанный, посматривал на это искоса, улыбался в усы, но ничего не говорил. Они вообще мало разговаривали. Любовь, наверно, давным-давно рассыпалась, если вообще была, и ничто, кроме меня, их особо не связывало. Так и плыли по жизни – как рыбацкий сейнер с лодкою на буксире. Причем кто из них был кем в этой паре, мне и сейчас непонятно...

    В общем, все свои эмоции и чувства нереализованные мама на мне сконцентрировала. Вот и перекормила сладостями - так, что до сих пор приторно. А еще она хотела, чтобы я всего того в жизни добился, чего ей не удалось. Кем она только меня в перспективе ни видела – и поэтом, и художником, и музыкантом... О музыке вообще разговор особый. Мама точно знала, что каждый более-менее культурный человек обязан на фортепианах музицировать. Вот мы и учились... Не знаю уж, где она разыскала эту Генриетту Сергеевну, но шипение ее до сих пор у меня в ушах: «Представь, что яблоко в руке держишь...». Это она мне так кисти ставила. Яблоки я и по сей день ненавижу.

    Короче, все это мне и на фиг не было нужно. Мне хотелось гонять с пацанами в футбол, драть мидий под скалами, жарить их на ржавой железяке на берегу, возвращаться домой затемно и с ободранными коленями. А в меня впихивали гаммы, сольфеджио и бесконечные этюды Черни... Понятно, что все это оказалось бессмысленным. Артель «Напрасный труд».

    Такая вот музыка получилась. Впрочем, кое за что я ей все-таки благодарен – например, за Ленку из четырнадцатой квартиры.

    Мы с ней вместе в музыкальную школу ходили. И все у нее получалось лучше, чем у меня. Нельзя сказать, что я ей завидовал – просто хотел понять, почему у нее выходит, а у меня – нет. С виду – обыкновенная девчонка, а сядет за пианино – и будто наваждение какое-то начинается. Играла она много. И почему-то все время Шопена. Подумаешь – Шопен... Что в нем такого?

    Из музыкалки мы обычно возвращались кругами. Ленка мне всякие интересности показывала, о которых я даже не подозревал – ну, там башенка необычная или шпиль на доме какой-нибудь, и я видел, как ей все это нравится. Она вообще говорила о городе с придыханием – Го-о-род, вот так примерно. А я ничего такого не чувствовал – ну камни, ну лестницы... Что в них особенного?..

    Мы даже пробовали целоваться. Хотя какие там поцелуи – так, ткнемся губами в губы, и все. Но что-то осталось, и я долго еще потом всех барышень по Ленке прицеливал. Было их, правда, немного, и ни к одной по-настоящему не тянуло. А сейчас вообще не до этого. Надо зарабатывать, как-то в жизни устраиваться. Мама ошибалась, если думала, что на искусстве можно разбогатеть.

    Помню, как она старалась, когда мои литературные опыты в печать протискивала. Город у нас тупиковый, дальше ехать некуда, разве что только за горизонт. Вот и сидят все на своих местах по сто лет, мхом обрастают. А круг общения был у мамочки - будь здоров... Ну, опубликовали мои стишки пару раз, копейки какие-то заплатили, и что? Ни славы, ни денег. А мама не понимала, гордилась, соседям вырезки газетные показывала. В нашей «сталинке» к тому времени простых жильцов практически не осталось – все больше с «лексусами» да «мерседесами». Они улыбались, конечно, поддакивали – какой, дескать, мальчик талантливый, ах-ах.. Но глазки-то при этом в сторону отводили – чтобы насмешку спрятать. Мама все за чистую монету брала, а я видел. И улыбочки эти – кривенькие, из снисхождения – не забуду. Бог весть, как еще оно у них в жизни повернется – сами ведь знаете: от сумы да от тюрьмы...

    ...К окончанию школы я вдруг осознал, что учиться мне больше не хочется, как бы мамочка ни огорчалась, а отец брови ни хмурил. Поэта из меня категорически не вырисовывалось, вооруженным силам по медицинским соображениям не подошел – плоскостопие обнаружилось, а в армии таким делать нечего. Да и не очень-то я рвался родину защищать: во-первых, потому что не от кого, а во-вторых... ну, в общем, вы сами должны догадываться. Да и потом – где я, а где родина... Если ей на меня наплевать, то почему я о ней думать должен?.. И что мне после всего этого оставалось? К  станку? Ну уж нет: «У самого входа родного завода» - это в принципе не про меня. Но и на родительской шее сидеть – тоже вроде бы не совсем правильно. Годик-другой – это еще куда ни шло, а дальше...

    Короче, посовещались мы в узком семейном кругу и решили – надо мне в столицу перебираться, чтобы знакомым лишний раз глаза не мозолить. Способности у меня кое-какие имеются, да и шансов там все же побольше. А то, что диплома нет, это все ерунда – кому оно нынче нужно, это образование...

    Поначалу в рекламную контору устроился – бывший подчиненный отца поспособствовал. На первых порах оказалось несладко – пока привык, пообтерся, то да се. А потом – ничего, наладилось, покатило. Дело несложное - для тех, кто умеет, работа непыльная: сидишь себе в офисе, пальчиком по клавиатуре постукиваешь, а зарплата идет. Не то чтобы сумасшедшая, но даже по киевским меркам приличная – бывшему мичману опять же респект. А о жизни столичной и говорить не приходится – удовольствия и развлечения круглые сутки и на любой вкус. Движуха, в общем. Не то, что дома. Единственное – концы в Киеве не чета нашенским, на такси не наездишься, а на метро - как-то не с руки. Пришлось у родителей «девятку» конфисковать. Она им все равно без надобности – магазины и рынок рядом, а на дачу пару раз в месяц можно и на маршрутке добраться. Им спешить некуда...

    Это у меня дел невпроворот. А с прошлого года, когда с Викой познакомились, еще и прибавилось – все же семья, она в известном смысле обязывает.

    Встретились мы, понятное дело, случайно и почти как в кино: барышня от дождя убегала на каблуках, чего-то там не подрассчитала, вот ножка и подвернулась. А я как раз мимо проезжал, смотрю - девушка плачет, жалко же... Посадил в машину, печку включил, словечко доброе подыскал – а оно, как вы знаете, и кошке приятно. В общем, пока до ее дома доехали, что-то уже началось – не скажу, конечно, что многое, но как-то так... с обещаниями. Ничего удивительного: за окнами льет, а в машине тепло, «дворники» тихонечко шоркают, весь мир вокруг запотел, как лобовое стекло, и только мы вдвоем – отдельно от всего этого осеннего безобразия... Одним словом, посидели мы так пару часиков у подъезда, потом в квартиру к ней поднялись... а потом не знаю, что с нами произошло. Но расставаться уже не хотелось...

    Благословлять нас оказалось некому – мои старики не поехали, а ее родители давным-давно в нездешних палестинах: мама, даром, что кандидат наук, на заработках в Италии – горшки выносит за тамошними паралитиками, да и отец по свету рыщет – то там чего-нибудь урвет, то здесь... Сами они вроде бы львовские («со Львова», как Виктория выражается), но квартирку в столице спроворили, бросили свой «пьемонт» на произвол судьбы. Вот в ней-то мы и поселились - вполне по-семейному. Неплохая такая квартирка, немаленькая, и почти в центре. Кучу денег стоит по нынешним временам. Правда, Вика меня все никак не зарегистрирует – говорит, мамино согласие необходимо, а она далеко. Ну да бог с ним, как-нибудь все устроится. Хотя семейную жизнь я по-другому себе представлял – теплее, что ли, с большей друг от друга зависимостью. Но что уж об этом... Живем пока вместе, и ладно. Наследниками еще не обзавелись, да и, откровенно говоря, не очень планируем – наследовать особенно нечего, разве что только идеалы. А у кого они сейчас есть?..  Впрочем, мы по этому поводу не заморачиваемся – лишнее грузилово нам ни к чему.

    Теперь вот планирую сферу деятельности поменять. Маркетинг меня привлекает – торговля, если по-нашему. А что? Нынче в столице  это самый главный тренд...

    Ну, а с групером-то что? Солнышко припекает, вода в лодке нагревается. Не выживет. А с другой стороны, что от него толку? Пожарить – и то не получится: помню, читал, что до пятидесяти килограммов они – лакомство, а после – почти отрава. А этот – явный переросток. Куда его? Разве что в музей, детишкам на потеху. Да, приятель, улыбнулась тебе судьба, ничего не скажешь... Вряд ли ты мечтал когда-нибудь экспонатом работать. Ничего - место сытное, должность почетная, освоишься, попривыкнешь. Еще и благодарить будешь тех, кто тебя поймал...

    ...Мир, конечно, меняется, но не так стремительно, как нам об этом рассказывают. На Платоновой родине, например, в белом городе у синего моря, перемены вообще почти не заметны. Хотя кое-что все-таки происходит, и некоторые жизненные обстоятельства начинают выглядеть по-другому.

    Отец Платона умер, так и не сказав своего твердого морского слова в воспитании сына и оставив вместо себя неплохую пенсию и парадный портрет, с которого сосредоточенный на чем-то потустороннем кап-раз всматривается в несуществующую даль. Мама непросто осваивалась в как-то сразу расширившейся квартире и все бродила по комнатам, переставляя с места на место никому не нужные теперь пепельницы. Но сейчас все это позади. Застоявшийся запах табачного дыма постепенно выветрился из кабинета и больше не досаждает ей, тяжелыми хлопьями оседая на шторах, и нет никакой необходимости стирать их так часто, как раньше. Но она все равно стирает, как и всегда, каждый месяц, развешивает на старомодных клипсах, с трудом взбираясь по шаткой стремянке под потолок, расправляет непослушные складки. А потом погружается в холодное кожаное чрево дивана и подолгу разговаривает с портретом о прошлой жизни, слушая, как пощелкивает в деревянной лакированной бездне часов ни на секунду не умолкающий механизм.

    Ленка выросла, закончила консерваторию, убереглась от столичных соблазнов и вернулась домой. Преподает в музыкальной школе, где училась когда-то вместе с Платоном, стала Еленой Владимировной, вышла замуж и водит по набережной двух очаровательных малышей. Они точь-в-точь, как все остальные дети - с жизнерадостной безуспешностью гоняются за голубями и иногда падают, обдирая колени, но понимающе затихают, вскидывая глаза, когда мама показывает им что-то у горизонта или над крышами дальних домов. А весной, когда зацветают каштаны и удлиняются вечера, она все так же играет Шопена, и прохожие останавливаются под ее окнами и улыбаются, забывая на мгновение о делах и невзгодах.

    Супруга Платона, существо практичное и уравновешенное, быстренько разобралась, что к чему, давным-давно не строит никаких долгосрочных иллюзий относительно их совместного будущего и ведет вполне автономное существование, едва завуалированное свидетельством о браке. Встречается с подружками, с ленцой обсуждает чужие проблемы и неурядицы, время от времени меняет цвет волос в соответствии с телевизионными рекомендациями и холодно воспитывает голую, дрожащую, как студень, собачку, искренне ненавидящую весь мир.

    Групер, он же мароу, он же локус и голиаф, благодаря своей непохожести чудесным образом спасся от гибели и проживает теперь в огромном аквариуме, в котором всегда чистая вода и обилие корма. Тогда на пристани кто-то из зевак позвонил куда надо, и ихтиологи подоспели как раз вовремя. Они бережно извлекли его из сетей, положили в пластиковую коробку и привезли в красивое белое здание на берегу большой бухты, по которой без устали снуют лодки и катера. Поначалу груперу не очень понравилось в этом стеклянном ящике, где все на виду, но потом он освоился, отыскал в нем уютные гроты и лабиринты, научился не бояться больших соседей и снисходительно относиться к маленьким. Изменилось и его отношение к тем, кто поймал его в сети – он больше не считает их врагами, без стеснения выплывает из своего убежища и даже, можно сказать, позирует любопытствующим, когда замечает наведенную на него камеру. Он вглядывается в лица людей, идущих мимо его прозрачного дома, пытается понять, о чем они думают, и ждет того, кого первым запомнил в своей новой жизни. Но тот почему-то никак не идет.

   А в остальном у него все хорошо. Он почти не вспоминает о родине и даже перестал изменять окраску, хотя раньше, под настроение, поступал так по несколько раз на дню. И этим сильно разочарованы те, кто приставлен за ним наблюдать. Но ему до этого нет никакого дела. Ведь аквариум – это совсем другой мир, в котором главное – не опаздывать к раздаче еды. А все прочее, по зрелому размышлению, не так уж и важно.

    Платон по-прежнему пребывает в столице. Предприимчивый мичман заметно охладел к нему после смерти отца, и успехи в рекламном бизнесе кончились. Поэтому он решил, как и планировалось, по торговой линии продвигаться. Размышляя над будущим ассортиментом, думал о стройматериалах, о рыболовных и охотничьих принадлежностях, но в итоге остановился на фальшивом нижнем белье, дешевых колготках и прочих дамских необходимостях. Арендовал на рынке ржавый морской контейнер и нанял разбитную, видавшую виды барышню из Житомира, согласившуюся за не очень большие деньги сидеть в этом гулком скворечнике, презрительно отплевываясь от покупателей семечковой шелухой. Дело пока что движется так себе: поставщики необязательны, житомирянка обманывает, а Виктория помогать отказывается. Хотя могла бы: все-таки полтора курса бухгалтерского колледжа худо-бедно осилила и в сальдо с дебетами ориентируется.

    С некоторых пор Платон начал подозревать, что его семейная жизнь дала трещину, но ничего не предпринимает – и так сойдет, пока из квартиры не гонят: уж больно не хочется опять по чужим углам мыкаться. Да и накладно, как на это ни посмотри.

    Писать он практически перестал, а если такое и случается, то только за деньги – когда кто-нибудь из приятелей-журналистов закажет какую-нибудь чепуху. Домой приезжает все реже и реже, но посылочки маме передает. Поезда ей встречать затруднительно – возраст, и поэтому она просит соседку. А потом они вместе чаевничают под тортик «Киевский» или апельсиновые дольки знаменитой фабрики «Рошен». Мама в этом смысле почти не переменилась, и ей приятно показать, что сынок про нее не забывает, хоть и выбился в большие столичные люди. Соседка деликатно опускает чашку на потускневшее блюдце и никогда не вспоминает о том, что точно такие же угощения без всяких проблем можно купить в булочной через два квартала отсюда...

    Город, который никогда и никого не отпускал просто так, по-прежнему помнит о Платоне и рассчитывает на то, что когда-нибудь он вернется. Шансов, признаться, пока маловато, но городу очень хотелось бы надеяться на лучшее, и он старается изо всех сил, придумывая для него все новые и новые бесхитростные соблазны.

    На этот раз он приготовил ему утренний дождь, легкомысленно разбавляющий полутона, пустой парк, неловко стряхивающий с ветвей тяжелые капли, и сизую дымку, плывущую над водой от дальнего равелина.

    Платон сидел на мокрой скамье, наблюдал, как умудренная опытом бульварная кошка преодолевает сырую аллею, брезгливо обходя тонкие лужицы,  и думал о том, в чем даже самому себе не стоило бы признаваться. О мамином одиночестве и глупом стариковском тщеславии. О Вике, которая возомнила себя бог знает кем. О том, что все в жизни складывается не так, как должно было бы сложиться. И городу показалось, что он победил. Но это была всего лишь минутная пауза.

    Зазвонил телефон, и спустя мгновение Платон уже увлеченно обсуждал с невидимым собеседником поставку очередной партии трусов и интересовался системой застежек на новом купальнике. Дымка, плывущая над водой, рассеялась, деревья с облегчением распрямили ветки, кошка оглянулась, отряхнула лапы от сырости и пошла по своим делам.

    ...К вечеру, когда пыльный сине-белый состав привычно втягивался в тоннели, все было уже совсем как обычно. Ленивые чайки в предвкушении легкой добычи закладывали сужающиеся круги за кормой тяжеловесного сухогруза, нехотя расстающегося с причалом. Старики заняли свои места на ржавом понтоне и закинули удочки в надежде на переменчивое рыбацкое счастье. Машины весело рассыпали рубиновые огоньки, останавливаясь у закрытого переезда. Только Платон ничего этого уже не видел. Он стоял в нагревшемся за день тамбуре, курил вопреки железнодорожным правилам, искоса поглядывая на недовольную проводницу, и подсчитывал в уме прибыль от предстоящих приобретений.

    А город... что ж город?.. Наверное, он и в самом деле отдал Платону все, что сумел. Но даже этого не хватило, чтобы его удержать.

    А может, оно и к лучшему?..

 Июль 2013 г.

 Севастополь

илл. Jacek Yerka

Наталья Баева Москва

Дата : Чт октября 31, 2013, 02:10:19 Грустная вещь. И сильная. Очень интересная композиция. Возникает ощущение, что размах в ней - на большой роман, но всё пришлось уложить в небольшой объем. Может быть, это оттого, что "послесловие" не пропорционально монологам? Взгляд со стороны, по времени равный целой жизни и судьбе, подведение итогов чьих-то жизней... и безнадёга, безнадёга. И всё же мне не хватает в этом рассказе (повести?) человеческого сочувствия к героям. Это ведь трагедия. Нужно ли выносить приговоры?.. Сделают ли они мир лучше?.. Последняя правка: октября 31, 2013, 02:10:58 пользователем Наталья Баева

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Пт ноября 08, 2013, 16:04:18 Солидарна с Натальей. Вещь интересная и композиционно, и сюжетно, исполнение на достаточно высоком уровне. Но смутила авторская жестокость по отношению к персонажу.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вт декабря 10, 2013, 19:03:41 Прекрасный рассказ. Действительно художественно преображенная реальность, глубокое, многопластовое повествование. Мне оно не показалось приговором. Наверное, потому, что любой сильный рассказ я воспринимаю в очень большой степени как своеобразный портрет, credo автора, мне кажется, без этого - без видения СЕБЯ в каждом персонаже - не пишется хорошая вещь. Здесь и бедный групер, и герой Платон - авторские лики, и - если уж и жестокость, - то по отношению к себе как к представителю живого в первую очередь. Для меня здесь не разделен автор и герои, а наоборот, все слились в один образ и встали под один "знак", знак Сети: жестокость жизни как среды обитания, наша неприспособленность к ней, даже если нам кажется, что приспособиться возможно, и мы в безопасности, призрачность жизни... И жестокость по отношению к герою для меня расшифровывается всего лишь как сигнал "Что ж ты, зараза, с собой делаешь?!")) Знаете, на самом деле меня такие вещи погружают не в безнадегу, а, напротив, вызывают спортивную злость - хочется побороться, даже если - тем более, если - я знаю результат))) И саркастически звучащий здесь эпиграф очень хорош. Хотя эпиграфы к рассказам я не очень... жалую. :)

Миньковская Роза Севастополь

Дата : Вт декабря 10, 2013, 21:54:42 Понятно, что рассказ был задуман, чтобы уесть Платона. Но не задался. И знаете почему? Потому что из него торчат уши зависти и злобности. Тексту до платоновского далеко, очень далеко... Текст размазан, не лаконичен, показан только в грязновато-мутноватых тонах. Да и где бы герой зарабатывал в тупиковом городе? Учителем в школе? А он не хотел, он хотел быть писателем всегда, с детства. Поэтому с детства дерзал на этом поприще. И добился взлёта. Без диплома литературного ВУЗа. Да, в Киеве жить на писательские гонорары (как и в Севастополе) затруднительно. Впрочем, это известно автору лучше меня. Ну и почему бы не работать при этом кем-то? Все не могут быть бомжующими бродскими и просить у мамы денег на сигареты. Плохое впечатление от рассказа. И потому что личная жизнь известного человека выложена на всеобщее обозрение, и потому что изложение слабоватое. Ну бросили Вы камень, и что хорошего? И рыба не искала, где глубже, и человек творческий часто стремится за свою околицу, необязательно туда, где глубже. Одному, как Уэлсу достаточно своего кабинета, другому, как Джеку Лондону - подавай весь мир. Главное - как пишет. Попытки сравнить с рыбой-экспонатом живого и деятельного героя (может и слегка уставшего и разочарованного жестокой реальностью), неудачные, на мой взгляд. Человек - не автомат, чтобы писать шедевры беспрерывно, сидя в доме своих предков. Творчество не такое простое ремесло, это не детали на станке делать. И для некоторых "тупиковый город" является тупиком в выбранном деле. Впору порадоваться успехам коллеги или посочувствовать его трудностям. Зачем же так негуманно? Похоже на памфлет.

Юрий Крутов

Дата : Вт декабря 10, 2013, 23:25:35 Это кого вы имеете ввиду под "известным человеком", уважаемая Роза? Взгляд несколько узковат. Это ведь не мемуары. Я пытался изобразить явление, а не кого-то конкретного, знакомого лично Вам. Получилось у меня или не очень, это другое дело. Вот с этих позиций рассказ и надо бы рассматривать... С искренним почтением и пр.

Миньковская Роза Севастополь

Дата : Ср декабря 11, 2013, 01:19:59 Уважаемый Юрий! Вы так детально и скрупулёзно изобразили своего "ЛГ", даже не поменяв имя, что это скорее даже не мемуары, а биография. Ну что ж, если у молодого автора уже есть свой биограф, разве это не свидетельство популярности и знаменитости? )) А что касается рассмотрения Вашего памфлета с позиции освещения явления вынужденной эмиграции, то почему это явление поиска себя, своего места, непременно должно быть оценено, как негативное? Почему молодой человек должен всегда жить при своих родителях, если его тянет за горизонт? Страна, которая не в состоянии платить своим гражданам нормальную зарплату, может в конечном итоге остаться вообще без молодёжи. Все стремятся в столицы, обнажая провинцию. Может писателю не хотелось менеджерить в родном городе для пропитания или сдавать стеклотару, где его каждая собака знает. Может, хотелось побороться за место под литературным солнцем. И когда уезжают писаки - пол беды, хуже, когда уезжают те, кто способен лечить, учить и производить что-либо более ценное. Более ценное, чем слова в строчку или в столбик.

Юрий Крутов

Дата : Ср декабря 11, 2013, 09:43:57 Уважаемая Роза! Повторяю еще раз: никого конкретного в виду не имел. Есть, есть у нас в литературных предбанниках нахрапистые молодые люди, которых с детства водили по редакциям сердобольные тетеньки. Они в известном смысле набили руку, неплохо чувствуют конъюнктуру и поэтому мнят себя писателями. Увы... Как писали в свое время действительно "популярные и знаменитые", "...слишком ранние предтечи слишком медленной весны".

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.