Философия одной из мировых религий гласит, что весь мир создан из букв. Мир – текст, бесконечно длящийся в пустоте, где подобран ритм историческим событиям и стиль человеческим судьбам. Поэзия Зульфикарова – эхо необъятного вселенского текста,   бесконечно сложной мелодии жизни.

Как декламировать Зульфикарова? Это не привычные нам стихи с короткими фразами и выраженным ритмом, и это не песни в привычном смысле. Я вспомнила, как в детстве бабушка учила меня читать Псалтырь, акафисты – у этого напевного речитатива был свой размер, подразумевались особые модуляции голосом. Для декламации Зульфикарова нужно нечто подобное – не песня и не проза, заклинательный, молитвенный мотив. Но это молитва, преобладающие эмоции которой не уныние и раскаяние, а страстная любовь к миру и людям, духовная и чувственная, земная и небесная. Правда, менее всего мне нравятся тексты, где Зульфикаров обращается к реалиям современной России, этим заземляется его высокий стиль. Достойны ли жалкие политики того, чтобы отразиться в зеркале такого мастера? Кто помнит имена царей, при которых жили и творили Низами, Фирдоуси, Хайям? Народу памятнее их персонажи.

Лирический герой Зульфикарова – не плоский схематичный рисунок, а мыслящий  эмоциональный индивидуум, наделенный устойчивыми психологическими характеристиками. Он любит жизнь, свободу, красавиц и вино, странствия и знания. Взрослея, становится мудрецом, философом, проницательно и милосердно  взирающим на окружающих. Основная идея, та нить, на которую нанизаны сюжеты поэта – путь духовного роста человека через его детство, взросление, старость. Старость – время достижения совершенства, обретение всех чаемых знаний, когда взгляд, наконец, видит истинную суть вещей и чувств. Такая старость – то, зачем люди приходят в мир.

Но есть и вторая мудрость – мудрость младенца. Мудрость старца – плод долгих раздумий, тяжёлого опыта. Мудрость дитя – безоблачное доверие, невинность и доброта. В «Книге детства Иисуса Христа» именно о второй мудрости говорят возле Креста люди: «Он был и остался Дитя, Агнец, Младенец… Мы казнили, распяли Младенца… Мы казнили долгое непреходящее, лучезарное Детство… Мы не простили Ему, что стареем, болеем, ветшаем, рушимся, а Он остаётся Младенцем… И, как всякое Дитя, Он излучал великую беззащитную любовь, и льнул ко всем коленям и упирался в подолы всех жён и талифы всех мужей… Он любил и любит всех и ждал ответной любви, а мы любовью оскудели». И об этом же «Вход Господень в Иерусалим»: «А Он и был тридцатитрёхлетнее Дитя которого все человеки чистые как матери блаженные лелеяли ласкали провожали привечали уповали… И на Его вселенской ладони как игрушка детская лежал витал плыл весь весь пыльный еще слепой еще заблудший Иерусалим слепых могил».

Каждый служит Богу тем даром, который получил. Тимур Зульфикаров служить своим талантом, который обретает пророческую силу. Приметы индивидуальной биографии таких поэтов, редких избранников Вечности, в их творчестве вольно или невольно обобщаются до всечеловеческой парадигмы, а каждый факт и деталь превращаются в символ. Кстати, к этому стремился Юрий Кузнецов, стараясь вернуть образу поэта значение мифологическое. И Зульфикаров создал свой миф - даже в обыденной жизни он говорит столь же красиво и мудро, как герои его книг, и также знает, видит Азию и Русь, где главное для него не красота природы и величие древних памятников, а люди. Он - странствующий между этими мирами мудрец, пытающийся образумить и примирить издревле расколотое противоречиями общество.

Зульфикаров идеализирует русский народ. Он воспевает его совершенство и оплакивает его ошибки, в которых обвиняет других. Его «русский божий необъятный человек» забывает о свих бедах, о своём горе и рыдает о далёком Ираке», он светел и безупречен в глубине своей души, но сбит с пути, обманут, ограблен:  «Надо всё время твердить себе: - это мой народ! Это мой русский человек! Брат!... Мой! Мой! Мой!.. И всё русские люди – мои братья! Да! На всей огромной кишащей человеками планете, только они говорят на моём родном русском языке, и только они понимают меня, а я чую их душу, а они – мою! Если встретишь ты русского чужого человека – то полюби, обласкай, приветь, приюти его… Если ты будешь любить себя только себя и своих ближних – то умрёшь бесследно, и имя твоё умрёт, а если ты будешь любить всех людей русских, весь свой рассеянный, наивный, нежный, потерянный в адово наше Смутное время русский народ, - то будешь бессмертным», - говорит он в «Обращении к русскому человеку».  Но так же горячо и убедительно взывает и к таджикскому народу в поэме «Тысячелетний караван благородных согдийцев», написанной под впечатлением Гражданской войны в Таджикистане: «Разве букет разноцветных роз не прекраснее роз одного цвета? Разве красные, и белые, и золотые розы должны спорить и воевать друг с другом? Разве мужество кулябцев, мудрость ходжентцев, доброта памирцев, стойкость гармцев – это не наше общее таджикское богатство?... Мы – народ-дитя. Мы наивны. И в этом наша сила и слабость. Я думаю, только два народа после разгрома СССР остались наивными, доверчивыми. Это русские и таджики».

Азия Тимура Зульфикарова – арийская, носительница нордического в своём истоке духа. Поэтому в его стихах она так естественно сливается с Русью. Родина в поэзии Зульфикарова - синтез России и Таджикистана в их лучших проявлениях, существующая только в его романтическом воображении. И сам поэт в своих призывах к примирению порой наивен, так наивен человек любящий, который готов прощать и не замечать недостатки и противоречия дорогих сердцу людей и народов.

Любовь земная и небесная пронизывает сюжеты Зульфикарова. Любовь к деве, любовь к матери, страсть к познанию мудрости. Это чувство – солнечная кровь его поэзии, первозданная сила. Женские образы у Зульфикарова не просто прекрасны, они сексуальны. Их тела манят, притягивают, заставляют думать о наслаждении. Это «Тысяча и одна ночь», сочинённые философом. Борьба мудрости и чувственности и победа второй, потому что о ней говорится больше. «В реке купались, плескались атласные шелковые полунагие, а иногда вдруг и ослепительно упоительно нагие ярые девы спелотелые алчногрудые, алчногубые, алчноногие. Одна живоатласная спелоспелоспело лядвейная вышла из изумрудной реки и лоснящаяся легла на песок дремучий близ двух мудрецов жародышащая, и легла, возлегла затаенно... Козьи безвинные бездонные нагие наглые изумруды глаз ее глядели лакомо доверчиво преданно на старцев переспелых от воспоминаний».

Порой упоение страстью долженствует просто выразить чувства автора, что характерно для его ранних произведений, где на лоне природы предаются неге разные персонажи: монахи, разбойники, цари, воины, пастухи, и бесчисленные девы. Эти образы дев напоминают о богинях, они - сама победная торжествующая жизнь, к ним одержимо стремятся и нищие и облечённые властью, и юнцы и старцы. Перед ними бессильны схимники и завоеватели. От картин пасторалей автор перешёл к картинам эпическим, которые ещё предстоит расшифровывать и разгадывать через столетия литературоведам, но по-прежнему обращается к читателю через эмоции. Любовь не толкуется им только как стремление к чувственному наслаждению, это взаимопроникновение двух духовных миров, диалог характеров и событийность судеб. «Древние опьяненные суфии говорили и говорят ныне пьяно пыльно туманно на пыльных пьяных туманных дорогах, что Рай – это и есть бесконечное опьяненное Соитье совокупленье сотленье совладенье сотеченье совпаденье слиянье сотворенье мужа и жены, где Двое стали Одно, а потом Одно стало Три». Его возлюбленные – центры Вселенных, окружённые созвездиями чудес и тайных знаков, предсказанные, вдохновляющие, совершенные – девы, несущие в себе обещание материнства и вечности. Сила торжествующей женственности, которой служит лирический герой. «И кто женщину постиг?.. И женщина, жена - Коран мужей, мужчин?»

Образ матери в поэзии Зульфикарова окутывает теплом, заботой и нежностью. Мать – личность яркая, сильная и в то же время милосердная, как сама Россия. Утешительница и защитница. Её образ родственен образу Богоматери в народном представлении, которую не раз воспевал поэт: «Дивноступающая росодательная тишайшая Сошественница Богоблаженная Богородица/В дивноструящемся византийском летнем неоглядном лазурном сквозистом июньском плате-омофоре/Грядёт, плывёт царит парит в переславльском снежном дымном зимнем поле поле поле/… Матерь кого ищешь да жалеешь в вьюжном мартовском ополье поле перлов жемчугов снегов струящихся пуховых? Или стозвонный затерянный златогребень? Иль немой святой заблудший пьян народ мой?» И даже не лик Богородицы, а «Лик Бога является в лице матери склонившейся над колыбелью».

Взгляд Зульфикарова на религию отчасти близок мне – он считает, что все религии это лестницы в небо, и я думаю, что все религии – пути к одному Богу или Высшей силе.

«От Индуизма – остались Колесо сансары да радостные пляшущие боги

От Буддизма – остались вечные гимны да нирвана под древом «бодхи»

От Иудаизма – остались вечные скрижали, базары и беседы с Богом

От Христианства – остались кресты, молитвы любви и гефсиманские оливы

От Эллинизма – остались амфоры, академии и мифы

От Зороастризма – остались костры, звёзды и загробные грифы

От Ислама – остались Великая Книга в руках у Аллаха, паранджа – хранительница чистоты жен, верозащитный Меч и мужи, не боящиеся умереть за Веру…

И всё это – Ты!.. О Боже!.. О Господь необъятный мой!..

И всё это со мною… в душе моей…»

Или:

«В России – я православный

В Азии – мусульманин

В Индии – индуист саньясин монах

В Китае – буддист

В Израиле – древний иудей

Я алчу всех вер и всех дорог…

И там где смерть застанет меня – у того храма утихнет в исходе жизнь моя»…

И я вспоминаю, как была на лесном ночном языческом капище, где костёр был выложен в форме свастики, и в украшенном серебряными готическими шпилями костеле, где под высокими потолками пел орган и до слёз растрогала проповедь пастора, и в напоминающей античные святилища белой синагоге, где вдруг срывались с молитвы в неистовой пляске хасиды, и в древнем сумрачном соборе староверов, где строгие мужчины в казачьей форме и величавые женщины в старинных сарафанах внимали старцу в золочёных ризах…

В поэзии Зульфикарова мирно уживаются боги и пророки, что характерно и для других крупных поэтов, которым тесно в рамках одной религии. Но у тех  увлечённость одной религией сменяет другую, как, например, у Алексея Широпаева. У Зульфикарова же боги и пророки мирно соседствуют, как бы с высоты свой мудрости взирая на враждующих во имя них человеков. И приходит понимание, что на самом деле эти высшие существа в его поэзии -  одно. «На свете есть только две партии – партия Бога и партия Сатаны» - мне показалась великолепно-лаконичной и точной эта фраза Тимура Касымовича.

Но не только монументальные полотна, запечатлевшие великих пророков, древних воителей и старинные города, создаёт Зульфикаров. Ему подвластна любая тема и становятся ярким поэтическим полотном скромные образы - «древляя родимая сиротская изба над обрывом», «тысячелетние раздумья однодневных бабочек», «заблудший дымчатый ёжик» и «ночная степь, исполненная летучих тучных звёзд». Скромный пейзаж начинает играть переливами всех красок роскошной поэтической палитры. Одно слово, заключающее в себе спектр значений, разворачивается словно бутон, превращаясь в цветок с тысячью лепестков.

Псалмы и восточная поэзия Средневековья, русская народная песня и апокрифы придают поэзии Зульфикарова неисчерпаемость смыслов, красок и многозвучия. Его описания природы поражают тонкостью наблюдений, точностью деталей, изысканной пластичностью и заставляют по-новому смотреть на обыденные явления – вьюгу ли, дождь ли, степной путь или лесную чащу. «Русь безглагольная», «поле колыбельное», «податливый камыш», «колодезная ночь», «хищная пена», «невинный снег» и «алмазно-вспыльчивый ручей». Для усиления эмоций используются повторы, всесторонне, подробно описывающие одно явление. Характерная черта зульфикаровского стиля — перечисления, которыми усиливается экспрессия, энергетика текста. Они поддерживают друг друга, подталкивают, словно набегающие морские валы или катящиеся с горы камни. «Я проснулся в дымучих златоопадных златолистобойных златожелудёвых златотуманных  златоклубящихся тульских сентябрьских лесах», «пуля рьяная повальная чекистская привольно сатанинская», «в беспробудном самогонном сонном пьяном утлом древлерусском ливне», «святые холщовые льняные простодушные крестьяне-пахари».

Каждый текст Зульфикарова сплетён из множества нитей, словно замысловатый орнамент, где сложность узора заключена в рамки гармонии. Как и в библейской поэзии, основой является не рифма, не ритм, а строфа, наполненная перекличкой звуков и многослойностью смыслов. Его поэзия - сокровищница, где среди янтарей Запада, лалов Востока, жемчугов Юга и алмазов Севера таятся древние монеты с профилями забытых царей, скифская пектораль, рязанский колт с соколом и простой медный крест. Но эстетическое богатство слога не затеняет этических принципов, утверждаемых поэтом…

Не каждому понятна такая литература. Зульфикаров предлагает альтернативный путь русской поэзии - как будто после Бояна не было Державина, Пушкина, Лермонтова, и тысячи мастеров не утверждали строгости твёрдых форм построения стиха, а главным жанром осталась былина, вольная и долгая, как равнинная река, и духовный стих, философский, умиротворяющий. Он дал речи свободное течение, не ограниченное рамками размеров и рифм. Восстал против окаменевших канонов. Вы скажете, что сейчас многие пишут верлибром. Это так, но их поэзия строится не на фундаменте традиции, как у Зульфикарова, а на песке сиюминутности, тексты выдают заурядность личностей авторов, неспособность создать собственную философию, стройную систему воззрений на мир. Большинство поэтов, населяющих толстые литературные журналы, занимаются перепевом уже сказанного. Не надо подражать. Поэты, учитесь у Зульфикарова! Учитесь быть особенными, исключительными, не похожими на других.