Есть у Мопассана новелла под названием «Шали». В ней главный герой-повествователь, как обычно у Мопассана, в вальяжной беседе, где не без изящества слога исповедуются друг перед другом старые и, как правило, обаятельные греховодники, рассказывает о своём путешествии в колониальную Индию, в которой знакомится с неким сладострастным тираном-раджой, развращённым ребёнком и хищником у власти.

Раджа полюбил делать подарки французскому путешественнику, показывая тем самым меру своего могущества и власти. Среди подарков оказывается и гарем из маленьких девочек, одна из которой, по имени Шали, становится сердечной привязанностью и возлюбленной  нашего путешественника. Но вот наступает пора расставания и отъезда героя в родную Францию, и он дарит Шали в знак нежных чувств на память ящичек, украшенный раковинами, подаренный ему, в свою очередь, самим раджой. Впоследствии выясняется, что раджа, увидев у Шали ненароком ящичек, обвинил её в воровстве, велел связать и бросить в мешке на дно океана. Оказалось, что дар если не любви, то страсти и взаимной расположенности, передаваемый из рук в руки, привёл к гибели той, что любит, быть может, больше всего. Ну а что подарил герой бедной девочке в глубинном, нематериальном смысле? Раннюю зрелость, возможность почувствовать себя взрослой женщиной, фактически билет во взрослую жизнь (ясно, что материальный подарок здесь выступает символом этого глубинного дара).

Тогда получается, что смысл новеллы сводится примерно к следующему: соблазн жизни и взрослого сознания себя неизбежно приводит к гибели нашей невинности, где мы только и есть мы настоящие, к забвению самих себя, а получаемая взамен жизнь, жизнь сознания – это смертельный дар. Метафора рокового подарка вообще очень распространена в культуре, но меня интересует, как такое понимание человеческих отношений и пути человека преломилось в литературе впоследствии, пройдя через фильтр  произведений одного русского классика, оказавшего большое влияние на художественную атмосферу, главным образом, европейского 20-го века.

Речь идёт о Чехове. Антон Павлович, как известно, высоко ценил прозаическое искусство Мопассана, считая, что тот поднял жанр новеллы на новый, почти недостижимый уровень. Вполне возможно, что и вышеупомянутую новеллу Чехов читал, если же нет – у Мопассана предостаточно вещей, наполненных той же самой «моралью»: жизнь безответственна и губительна, зато она прекрасна. Чехов как будто готов принять этот тезис, но, очевидно, унаследовав традиции терзающей совесть великой русской литературы, колеблется в принятии окончательного решения: или она убийственна по своей сути, или прекрасна (ведь красота рифмуется, если не тождественна, со справедливостью и добром в сознании многих наших соотечественников). А колебание пусть не для Чехова, но для чеховских героев – знак честности в отличие от самохвальной провинциальной веры в молву и в  «порядки». Подарок данной человеку любви, индивидуальной судьбы оказывается в пространстве Чехова одновременно ничейным и общим, т.к. сам человек не может понять, где, в какой области его личностное начало выразилось бы наиболее полно и плодотворно, в чём проявилась бы не власть подарка-жизни над ним, а бескорыстная свобода управления этой жизнью. Да, тут, как и у Мопассана, подарок распоряжается человеком, но не спешит его свести в могилу: автор уготовил своим героям гораздо более тягостный удел.

Французская писательница Ирен Немировски в своём биографическом очерке о Чехове приводит такие слова писателя: « Если человек исчезает после смерти, то жизни вообще не существует». Вдумаемся в этот грандиозный парадокс. Что Чехов-скептик и агностик имел в виду, произнося его? Возможно, то, что если исчезновение, небытие побеждает в итоге жизнь, то нет никакой возможности установить очевидность для нас самой жизни, т.к. нет спасительной вечности, откуда раз и навсегда можно было бы говорить о судьбе человека как некой целостности. Вместо этого в памяти людей возникают разрозненные фрагменты прошлого, складывающиеся в наверняка пристрастный (а значит, несовершенный) образ того, что мы судьбой называем, но что ей являться не может. И нет в чеховском «если», конечно, перста указующего, повелевающего называть вещи так, а не иначе, так что нет никакого повода проводить между жизнью и смертью уверенную границу. Всё может стать всем, достаточно поменять условия игры. Чеховские герои как раз пребывают в такой невесомости, в отсутствии чётких границ и ясных ответов, в непонимании себя и других, в тщетном стремлении найти истину в меняющемся мире. И это делает чеховского человека зависимым от всего и вся, тогда как он жаждет свободы постижения мира.

Один из героев Чехова, Лаевский из повести « Дуэль», в порыве позднего раскаяния восклицает «Милая гроза», глядя на это атмосферное явление. Герои этого художественного мира вообще любят вещи, связанные с движением в природе и не только: железные дороги, дожди, облака вдохновляют их на пространные монологи, в которых сама их душа рвётся к неведомым переменам. Но перемен не наступает, наоборот: воспоминание о грозе из детства приводит Лаевского к дискредитации его настоящего: в детстве во время грома к нему прижимались, спасаясь, девочки-соседки, чистота которых была им впоследствии погублена (можно вспомнить ещё летний «очистительный» дождь из «Дяди Вани», что никого не очищает, а потому ещё больше способствует бесплодным, а потому ещё более уязвляющим сердце, мечтаниям Войницкого).

Ведь действительно, как отмечал ещё Лев Шестов, трудно не назвать стремления чеховских героев колотьём головой об стену, т.к. все они поставлены в заведомо проигрышную ситуацию, где будущее, кажется, никогда не может родиться, а настоящее заменяют бесчисленные воспоминания и выспренные слова, обращённые страшным одиноким эхом, подобием риторического вопроса, к самому говорящему, где в паузах утопает судьба человека, а вместо неё воцаряется «самодержавный случай».

Однако есть же Чехов ранний, ситуативный, юмористический, с изяществом непринуждённого прохожего наблюдающий гримасы и сцены, находящий, что смеяться, иронизировать над нелепицей гораздо лучше, чем грустить. Находящий даже  своебразное обаяние в этих сценах.

Но может быть, тут удастся найти мостик к Чехову – скептику и пессимисту, отыскать источник безнадёжности его поздних произведений? Да, удастся. Ведь самодержавный случай здесь царит над теми, кто целиком и полностью подчинил себя образу и способу своего существования, кто настолько прикипел к нему, что уже боязно увидеть непредвиденный подтекст за своими словами и действиями.

Беглого взгляда достаточно, чтобы определить мир толстых и тонких как мир людей зацикленных, с «пунктиками» насчёт социального положения в обществе и даже целого мироустройства. «Случай», происшествие только помогают увидеть, как человек превращается в типаж, а его сущность – в навязываемую самому себе роль, маску среди других масок. Но даже – странное дело – даже тогда, когда личность берёт верх над навязываемой ролью, всё вокруг неё превращается в пустоту, в чёрную дыру, засасывающую в свою воронку окружающий мир и её саму.

Обретение личности, по Чехову – разрушительная метаморфоза, это по сути обмен некой общей судьбы, где каждый понимает условные сигналы и повеления «сверху», на частный случай отдельной жизни как бесконечного монолога, обращённого к самому себе. Причём обмен добровольный. А случай уже не может дать определенного ответа на вопросы людей, он лишь изменяет их мнения о себе, в людях ничего принципиально не меняя. Коврин из «Чёрного монаха» страдает фактически раздвоением личности: то ему кажется, что он серьёзно болен, то в нём пробуждается вера в чёрного монаха и в особую миссию на земле, но эта вера губит Таню и её отца, губит сад многолетних традиций, после запустения которого самому Коврину ничего не остаётся больше, как умереть.

Доктор Рагин в «Палате № 6» попадает в ту же ситуацию, что и его бесправные пациенты, раз усомнившись в законности и гармонии заведённого порядка.

Треплев из «Чайки» стреляется, поняв, что если с собой воображаемым совладать ещё можно, то со своей «неудавшейся» сущностью – вряд ли под силу.

Чеховский человек, идя навстречу себе, теряет нечто очень важное – чувство согласия с окружающим миром и единства с ним. «Выдавливать раба» оказывается весьма рискованным, а зачастую гибельным занятием, и человеческое творчество тут питается разрушением жизненных начал, эксплуатацией ещё неостывших трепетных чувств и превращением их в мумию, подобно тому как слава профессора Серебрякова в «Дяде Ване» питается беззаветным трудом Войницкого и Сони.

Быть может, становиться личностью противоестественно? Быть может, человек, готовый к переменам – это человек, готовый быть разрушителем, как купец Лопахин в «Вишнёвом саде», распорядившийся о вырубке сада и тем самым предоставивший единственную перспективу, единственный выход из кошмара повторяющегося прошлого для остальных героев пьесы?

И тут становится ясным чеховский ответ Мопассану: подарок жизни, понятый как власть вещей и обстоятельств над человеком, как самоцель, загораживает от нас дарителя, т.е. божественный первоисток, мешает познать вечность проклятых вопросов и неудавшихся попыток ответить на них. Конфликт между думаньем и деланьем тут приобретает иной ракурс и становится конфликтом между временем наделённого смыслом существования и безвременьем окружающей его нелепицы.

В невыразимо грустной музыкальной прелести чеховских текстов звучит эта тоска о несоответствии, о том, что ситуации, в которые всё время попадает человек и к которым он так рабски привязан, недостойны его самого т.к. не раскрывают в полной мере его настоящую сущность. Ведь реплики персонажей как будто выступают из полумглы, зачастую ни с чем напрямую не связанные, и обретают, кажется, самостоятельность отдельного произведения.

Неудачники, желающие воздвигнуть памятник собственным неудачам, никогда не совпадают с временем  и потому занимаются «творчеством из ничего», забавно-меланхоличными речами о смысле сущего. Те же, кто хотят «просто жить», не выносят странного ассоциативного механизма реальности, всё связующей и всё уничтожающей. Миссия избранников Божьих погребена под руинами последних надежд, потому что случай и сомнение не позволяют быть избранным. Остаётся голос человека, молящего о помощи и сочувствии, пытающийся выразить интонацией то, что не сказано в заранее сформулированных словах и идеях. Остаётся слово, вымаливающее себе прощения у наступающего безмолвья.

Наталья Баева Москва

Дата : Пн января 28, 2013, 21:30:52 По мне, так "связать и бросить в мешке на дно океана" нужно было "французского путешественника" за то, что передаривает подарки. Возлюбленным хочется дарить что-то от себя, а тут двойное оскорбление - и одаряемой, и того, кто его самого одарил. Возможно, избалованному и злому радже, тем не менее, и в голову не пришло, что его французский друг способен на такой поступок. Тогда смысл новеллы в правилах хорошего тона у разных культур, и причем тут "соблазн жизни и взрослого сознания"? А вот что касается "тоски о несоответствии" "в невыразимо грустной музыкальной прелести чеховских текстов" - тут я полностью согласна с автором эссе.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.