.jpg "Заказать третий номер") 
СЕРГЕЙ СОБАКИН. ГРИГОРИЙ-"БОГОСЛОВ" СНЕЖАНА ГАЛИМОВА. ТОНКИЙ ШЕЛК ВРЕМЕНИ ИРИНА ДМИТРИЕВСКАЯ. БАБУШКИ И ВНУКИ Комментариев: 2 МИХАИЛ ОЛЕНИН. ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
АНФИСА ТРЕТЬЯКОВА. "О РУСЬ, КОМУ ЖЕ ХОРОШО..." Комментариев: 3 АЛЕКСЕЙ ВЕСЕЛОВ. "ВЫРОСЛО ВЕСНОЙ..." МАРИЯ ЛЕОНТЬЕВА. "И ВСЁ-ТАКИ УСПЕЛИ НА МЕТРО..." ВАЛЕНТИН НЕРВИН. "КОМНАТА СМЕХА..." ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК. "В ШКУРЕ ЛЬВА..."
НИНА ИЩЕНКО. «Русский Лавкрафт»: Ледяной поход по зимнему Донбассу АЛЕКСАНДР БАЛТИН. ПОЭТИКА ДРЕВНЕЙ ЗЕМЛИ: ПРОГУЛКИ ПО КАЛУГЕ "Необычный путеводитель": Ирина Соляная о книге Александра Евсюкова СЕРГЕЙ УТКИН. "СТИХИ В ОТПЕЧАТКАХ ПРОЗЫ" «Знаки на светлой воде». О поэтической подборке Натальи Баевой в журнале «Москва»
СЕРГЕЙ ПАДАЛКИН. ВЕСЁЛАЯ АЗБУКА ЕВГЕНИЙ ГОЛУБЕВ. «ЧТО ЗА ПОВЕДЕНИЕ У ЭТОГО ВИДЕНИЯ?» МАРИНА БЕРЕЖНЕВА. "САМОЛЁТИК ВОВКА" НАТА ИГНАТОВА. СТИХИ И ЗАГАДКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ НАТАЛИЯ ВОЛКОВА. "НА ДВЕ МИНУТКИ..." Комментариев: 1
"Летать по небу – лёгкий труд…" (Из сокровищницы поэзии Азербайджана) ПАБЛО САБОРИО. "БАМБУК" (Перевод с английского Сергея Гринева) ЯНА ДЖИН. ANNO DOMINI — ГИБЛЫЕ ДНИ. Перевод Нодара Джин АЛЕНА ПОДОБЕД. «Вольно-невольные» переводы стихотворений Спайка Миллигана Комментариев: 3 ЕЛЕНА САМКОВА. СВЯТАЯ НОЧЬ. Вольные переводы с немецкого Комментариев: 2
|
Просмотров: 1987
12 июля 2012 года
1. Паша проснулся на следующее утро резко, будто выключился в маршрутке, а его взяли за шкирку и вытолкнули на обмороженную, несущуюся назад обочину. Тюль цедил зимний свет, посиневший на холоде, ломкий. Скорее привычкой, чем зрением Паша нашарил глазами пару гантелей под столом, казавшимся тёмно-фиолетовым. Над столом нависали полки, залепленные русской фантастикой: размытые корешки-фантики. Мышцы ног ныли после ночного бега. «Всё как было», — с отчаянной надеждой подумал Паша, но память тут же вывалила на него вчерашний вечер, как хлам из старой коробки. …Тускло мерцали в убогом освещении новогодние гирлянды, ещё два месяца назад пущенные по стенам кафе вялыми волнами. Сначала поднимали немые рюмки по очереди, потом речи слиплись в монотонное бубнение. Ворчали колонки под потолком, а где-то в глубине, наверное, у поваров на кухне, жалобно верещал мобильник. Уперев коротко стриженную башку в пухлую лапу, а тяжёлые коричневые глаза в стол, Паша ковырял вилкой заляпанную клеёнку. Хотелось свалить, запереться, разложить диван и лежать плашмя на животе, уставившись в экран, и вырубиться. Так нет же. В глаза хоть спички вставляй, а заснуть нельзя. И очухаться нельзя. Набрать бы раковину и вжаться лицом в воду. Его называли, гладили ему плечи, тёрли локоть, что-то предлагали, совали в руку, руку подносили ко рту. Однажды судорожно обняли, залопотали в ухо немощные слова. Что-то потекло по шее. Оттёр, лизнул. Солёное. Ну что за люди, почему отстать не могут! Особенно тётя Ира отличилась — надо же было так натужно причитать. «Ах ты ж го-о-орюшко моё, ах ты ж ро-о-одненькая моя-а», — сотрясалась она сухими рыданиями, подставляя рюмку. Под конец гости совсем раскисли и потянулись на улицу. Их места занимал сигаретный дым. «А ведь у меня горе, не у неё», — подумал Паша и поднял телячьи, набрякшие чёрным зрачки. На другом конце стола копошилась тщедушная официантка со спелыми фингалами, замазанными до нежно-лилового оттенка. Достав из фартука пакет, она принялась с паучьей ловкостью оплетать плёнкой тарелки с салатами, а пирожки укладывала аккуратными колодами. Паша поставил на разодранную скатерть тарелку. В ней по-прежнему что-то лежало. Снова заскулил мобильник на кухне… Нет, теперь это Пашин. Сейчас дилинькает будильник, не вчера. Пора вставать. Пашу прошила невесомая дрожь, захотелось скрутиться калачиком, запихнуть в одеяло картинки из сна, пока не просеялись наружу, в холодную комнату. А может (у Паши на минуту дыхание замерло) сейчас — не сейчас, и не вчера, а совсем другое раннее утро, когда он учился в восьмом. А прокуренного кафе, а поблёскивающих от сквозняков гирлянд, скатерти с рваной раной, всего этого длинного-предлинного года — не было, не было ни разу, и вот-вот откроется дверь: «Вставай, соня ты моя, просыпаться пора. Босиком только не ходи, батареи не топят». Похожее, почти такое же утро.
2. Паша выбрался из-под одеяла. В бёдрах и икрах разливалось усталое жжение. Покачнулся: воздух разрежен, что ли? Разогнал шторы. Включил компьютер. На фоне пасмурно-мутного окна экран подсветился тусклой проталиной. Паша зашёл на сайт и, чтобы не сомневаться в правописании — вообще не сомневаться, — написал Вале. Тыщу лет не виделись. Давай встретимся! Буду в Ахтиаре проездом вечером в субботу. Обратный билет взял на ночной поезд. Пошёл заваривать чай. Принёс. Сидел. Пил. Грелся. Второй раз залил пакетик кипятком. Уже решил не лазить на сайт пару дней, как вдруг пришёл ответ. Прочитав его, Паша отбил барабанную дробь ладонями по столу и подскочил. Подхватил валявшиеся на полу спортивки. Нахлобучивая ветровку, потянулся к кнопке питания. И тут увидел ещё одно сообщение: «Буду рада тебя видеть». Он выключил компьютер, прошлёпал по коридору, натянул носки, кроссовки и открыл входную дверь. К звонку тянулась, привстав на цыпочки, женщина в куцем пальтишке, справа на груди приколота крупная брошка: белый букет в чёрном овале. – Здрасьте, Тамара Иванна. А никого нет, — машинально буркнул Паша и неожиданно понял, что сказал. Тамара Ивановна чуть отступила назад на лестничную площадку и скомкала у рта платок, беленький такой. Её фигуру кособочил вправо пакет. Пахнуло овощным супом, варёной картошкой. – Пашенька… — Тамара Ивановна покачала головой. – Ну что? — уставился Паша в пол. Она смешалась и замерла, не осмеливаясь переступить порог ни квартиры, ни повисшей тишины. – У вас пакет порвался, — ткнул пальцем Паша. – Что? – Пакет, говорю, порвался. Капает вон. – Где? Я вроде бы хорошо закрыла… Верно, капает. – Да ничего. Вытрут. Насупленная пауза. – Пашенька, ты голодный, наверное… – Да я убегаю. – Куда? – К другу. – Хорошо, сейчас побежишь, — Тамара Ивановна вкрадчиво протянула Паше руку. Пакет капал, шуршал газетками, распаренный воздух внутри шевелился. Нос защекотало. Через двадцать минут Паша уже ехал на вокзал, чтобы взять два билета: туда и обратно.
3.
На подступах к Ахтиару, проезжая над едва позеленёнными купами, просторными балками, окунаясь в стремительный мрак тоннелей — сколько их, всё забывал сосчитать — и легко выныривая из тёмных гудящих прорубей, Паша прокручивал встречу с Валей. Вместе учились, последний год сидели за одной партой. Тогда она казалась ему простой и близкой, почти сестрой, с которой можно и посмеяться, и поговорить о серьёзном. Может, и сложилось бы что-то большее, но он уехал. Всё случилось легко и незаметно: после нескольких переписок в сети Валя как-то отдалилась, и связь, слишком зыбкая и мало обещавшая, чтобы развивать её на расстоянии, распалась сама собою. И чего тут жаловаться? Год за годом Паша разглядывал новые фотографии Вали, проплывавшие в ленте новостей на сайте, будто тени под водой, и в глубине души ждал. Почему-то он был уверен, что в нужную минуту Валя отзовётся. Что ж, так и произошло. Вот кто поймёт и скажет что-то очень нужное. И обязательно станет легче. Чем ближе к городу, тем небо становилось чище и глубже, пока не достигло такой невесомой ясности, что расчёсанные под посев холмы и патлы тополей казались вырезанными из старых фотографий. Поезд мерно стучал. Мысли Паши запутывались, цеплялись за случайные ветки и столбы и навсегда уносились назад — намеченные солнцем пунктирные нити. Морило. Он зевнул и завертел кубик-рубик. Цветные квадратики послушно выполняли команды и становились в строй. В съёмном доме на Корабельной стороне — приплюснутом, с окошками, близоруко пялившимися на вокзал, стиснутый бухтой, городским холмом и двумя горками, Красной и Воронцовской, — они жили три года, почти четыре. И каждый год — седьмой класс, восьмой, девятый, десятый, и даже спустя ещё полтора года, когда он приехал всего на день, надеясь, что удастся перевестись на флот, — он вставал каждое утро с одной и той же навязчивой мыслью, занозившей голову: только в этом городе стоит жить. Ахтиар приютил их, пока тянулся развод и посреди ночи раздавались настырные звонки, заслонил прошлое белыми фасадами, закрыл глаза акварельной листвой, показал других людей — мягких, беззаботных и приветливых. Как не хватает таких людей в его городе. Едешь на смену рано утром — наваливаются сонные, поздним вечером — пьяные, а за окном неподвижные дома, длинный пустырь. И такой же длинный, угрюмый мегамаркет. Огромный барак. Койки с пацанами, пачки на стеллажах — какая разница? Стоишь у кассы, ходишь по залам, и всю смену вокруг люди с отупелыми глазами — втягивают ноздрями затхлый воздух, запускают руки в гнилые овощи, развороченные колбасы… И всю смену нужно на них пялиться. И ловить малолеток и алкашей, которые прут не от бедности — от скуки и безнадёги. Гляньте на их физиономии. А знаешь, что хуже всего? Даже заплатишь, товар всё равно испортится, пропадёт, оставит тебя одного… Зачем тогда тратиться? Зачем приобретать, если, в конце концов, потеряешь? Не заметил, как поезд дёрнулся в последний раз и замер. Никто не встречает, как тогда. От вокзала он поднялся вверх, к проложенной в склоне лестнице, а по ней — прямо в центр, на площадь Ушакова. Придирчиво прошёлся по Большой Морской. Спустился к катерам. Выпил пива в крохотной пиццерии. Если по факту: втиснули пару стеклянных многоэтажек, а толку-то? Всё как было, так и есть. Те же улочки не шире грядки, аккуратно обсаженные домиками. Пожилые деревца на Приморском бульваре. Тёплое море, облокачивающееся о набережную. В таких местах люди должны испытывать счастье. Позвонил Вале: приехал, всё нормально, встреча в силе? Да, у меня всё хорошо, гуляю вот по местам боевой славы. Как раз выезжаешь? Ну давай, как договорились.
4.
Нужное кафе на набережной нашёл быстро. На ресторан похоже, обои. Уселся за столик у стены, потом к окну. Официантка с вежливым безразличием ходила следом. Дождалась, пока он свернул куртку и положил на соседний стул. Предложила выбрать что-то сразу. Сразу так сразу. Паша забегал глазами по строчкам. Пива больше не хотелось. Палец перпендикулярно прошёлся по наименованиям. Снаружи уже стемнело. Окна, выходившие на море, отбрасывали жёлтушную тень на узкую веранду с перилами, зачернёнными со стороны лоснящейся бухты. Он осушил вторую стопку, когда Валя появилась у входа. Дёрнулся навстречу, тут же опомнился и откинулся обратно. С напускной смелостью взмахнул рукой. На первый взгляд, те же тяжёлые русые локоны до шеи, захлёстнувшие наливные щёки и открытое, резное лицо. Такие же внимательные глаза, серые, редко мигающие, точь-в-точь нарисованные. Но странно: Валя на фотографиях выглядела по-другому. Даже дутая синяя куртка, платок на шее, сумка через плечо — ведь всё это мелькало на кадрах… А чего недостаёт? Приветливости? Радости? Там, на сайте, она своя, как будто с десятого класса ничего не изменилось. Выросли, понятно, но что-то важное осталось, не прервалось. И вот Валя подходит… Не по себе. Живи они в одном городе, видься время от времени, вряд ли бы сейчас потели ладони. – Крым — а холодно, — буркнул Паша. — Греюсь вот. Привет! — и хлопнул третью стопку. – Ну привет, — ласково выговорила Валя, аккуратно складывая лапки, будто книгу закрывала. Подошедшей официантке она заказала кофе с булочкой от шеф-повара. Булочки не оказалось. «А их никогда нет, — произнесла Валя доверительным шёпотом. — Мне только однажды принесли. Зато обслуживание всегда хорошее, и недорого». Паша заёрзал на стуле: показалось, будто залез в старый школьный пиджак. Жмёт в плечах. – Ты не обидишься, если я скажу? — ещё помолчав, обратилась к нему привычная, но смутно незнакомая Валя. — Какой-то ты неизменившийся совсем. Я вчера фотоальбом пересматривала. – Да ты что! — неожиданно громко даже для самого себя рявкнул Паша. — И чего интересного? – Ой, такие все смешные… Нашла какую-то, где ты с топором. Есть такая, точно! Хорошая фотка, без дураков. В профиле на сайте он мало выкладывает, кому нужно позерство. Но эта есть. Он, значит, замахивается топором на засохшую корягу, зажатую между камней.… – Это ведь десятый класс? – Ну! Ты что, забыла? Если присмотреться, обух примотан к топорищу скотчем. А если вдохнуть — кажется, пахнет лесным осенним гниением. Аж свербит! – А у тебя остались со школы? – Да как… Мне же не на что было снимать. Я у Брянцева просил. – И Брянцев давал? – Пару раз. Потом зажал. Поход с ночёвкой в Орловку превратился в настоящее приключение. Вернувшись, Паша решил всё описать и отдать в школьную газету. Или просто на сайте выложить, пусть читают. Сколько всего надо было не забыть! И как они с тяжёлыми рюкзаками тащились по извивающемуся шоссе, и как фотографировали коров, как под прикрытием сумерек залезли в чужой огород за овощами и еле ноги унесли, а потом искали и рубили дрова и долго-долго колдовали над костром — первый его костёр, кстати. Первая магия. – Ты с таким серьёзным видом говоришь про школу... – Ну так!.. Капитально же в поход сходили. – А я не ходила. – Да нет же. После десятого класса который. – Ты меня с кем-то путаешь. Пока Паша писал, всё складывалось один к одному. Казалось, хорошо. А потом прочёл, что вышло, — скучно, слова то вяло расползаются, то жмутся, как бедные родственники. Переписав один раз, забросил. Здоровски было. Жаль, ты не ходила. – Да не очень. Зачем только в классе ляпнул, что собирается статью для газеты писать? Никогда ведь не сбывается то, о чём проболтаешься. Но наступили праздники, потом конец года, всем стало не до него. Обещание растворилось в тёплом июньском воздухе — бесследно, как шипучка. Сейчас, кажется, повторялась старая история. Он выслушал про Валину контору, которая занималась какой-то бухгалтерской писаниной. Представляя эту встречу, он не раз видел, как жалуется на мегамаркет, но стоило Вале спросить о работе — как язык отсох. Что-то мешало. Помолчали. Она рассказала, как их отделу на 14 февраля хотели подарить белых голубей в клетке, мальчика и девочку. Он зачем-то пустился в воспоминания о районной спартакиаде в Симферополе, куда их повезли в восьмом классе. Делал большие паузы, путался в ударениях и переспрашивал, как правильно. Пытаясь размять затёкший язык, Паша налегал, с радостным оскалом хлопал стопки о стол и глаз не мог оторвать от светящихся в древесине прожилок. Рассказ так и так выходил увечным, Валя подбрасывала короткие реплики, но после ответов вспухало молчание. Она начала искать глазами официантку, та копошилась где-то в стороне и будто забыла про них. Да что за ерунда, подумал Паша и встряхнул головой — лампы смазались, оставив в воздухе лёгкие мерцающие шрамы. Надо ведь сказать что-то важное. – Слушай, а ты Нину Фёдоровну вообще видела? Как она? – Очень давно не видела, — пробормотала Валя и, коротко вздохнув в сторону и скривившись, прямо посмотрела в глаза: — Ты ведь в Крым не просто так приехал. У тебя здесь ещё дела? – Да нет, какие дела-то? — скосил он взгляд. — Зима. Что тут зимой делать? Сюда летом приехать, на пляж завалиться на неделю, с матрасом, с шашлыками. Может, пойдём как-нибудь в поход? На неделю? Хотя бы на пару дней… – Ну поговори со своим начальством, а мне напиши, когда у тебя отпуск, мы под тебя подстроимся. – Мы? – Ну, я. Это неважно. – Нет, ты же сказала… У тебя есть парень? – Пашка, — её взгляд равнодушно обыскал его с головы до ног. — Ты же понимаешь, мы ни в какой поход вместе не пойдём. У тебя свой город, у меня свой. Разные города, разные графики… Что ты как большой ребёнок? – Я… Я сейчас. Он подскакивает и, накренясь, быстро идёт через зал. Рубцы, прорезанные светом, затягиваются всё медленнее, и жёлтая стена справа, рядом с картиной, вибрирует и вздувается. Паша запирается в узкой комнате, справляет нужду, подходит к зеркалу и видит, как напротив какой-то парень умывается и смотрит в упор глазами с наливающимися прожилками. В дверной прорези за спиной мелькает Валя. Чужая, себе на уме. Что она говорит? – Да, здесь тише. Ну что ты так волнуешься? Я же тебе сказала, он безобидный дурачок. Завтра уедет. Обещаю, уедет. Подожди… Вышла. Смотришь на воду, видишь отражение. Потом щёку пронзает рыба. Вернулся за столик. Как опасно напряглась стена. Вот и Валя. Села, сжала в руках телефон, упёрлась в него взглядом. Ни за что не отпустит. Нельзя больше терпеть. – А у меня вот, знаешь ли, горе, — сорвалось у него с языка. – Понятно, — протянула она, не отрываясь от потухшего экрана. К окну прижался ветер. – Знаешь что? А я ехал, чтобы тебя увидеть и всё тебе рассказать. А ты… Ты меня не узнаёшь, что ли? Какой бесполезный, глупый разговор. Она что, подшучивает? Есть какая-то снисходительность в ней: не смотрит. Телефон ведь выключен. Не горит экран. – Паша, ты сам себя не узнаёшь, — будто книгу читает. – Кому ты про меня рассказывала? Только что. – Ещё и подслушиваешь. – Не надо ни с кем обо мне говорить. Со мной говори. Отвечай. Кому — ты — рассказывала! – Это касается только меня. – Ты уверена. – Да. – Подумай. Хорошенько подумай, — указательный палец зачем-то поднят вверх, трясётся, а мысли расползаются по столу, цепляются за трещины. – Пашка-Пашка… Я хочу тебе одну штуку сказать. Ты же ко мне приехал?.. А говоришь как с самим собой, — лучше бы она не поднимала глаза, серые, непрозрачные. — Горе, значит, у тебя… Больно, я знаю. Но я тоже человек со своими проблемами… Извини, просто сейчас эти проблемы важнее, чем ты. Он резко откинулся, упёрся руками в торец стола: – У тебя проблемы? Это у меня проблемы. Проблемы — у меня. Горе — у меня, понимаешь ты? Моё горе! Не твоё — моё! – Так зачем ты делишься им со мной? Раз оно твоё, живи с ним. Пока оно есть... Знаешь, я сегодня одну умную мысль прочитала: неважно, сколько дней в жизни, главное, сколько жизни в одном дне. Просто подумай над этим… – Ты… Подожди, ты даже представить не можешь... – К сожалению, могу, — Валя поднялась. — Я за тебя расплатилась и вызвала такси. А ты поезжай на вокзал, договорились? Сжал кулаки. Не стал допивать, не смог. Кинул бутылку в сумку. Вышли наружу, в прореженную фонарями тьму. Удивлённо вытаращился. Обернулся. Бухта лежала тёмная, цельная. Куда-то плёлся косолапый паром. Слева в глубине сквера вертелись неоновые трубки, запятые, сумбурные огоньки. Вдруг захотелось схватить Валю за руку и не отпустить, иначе её скорлупа лопнет и заполнится чернотой. Но вынырнуло такси, щёлкнуло пастью, схватило добычу и сорвалось с места. И тут же вылупился из электрического желтка маятник. И пронёсся, ухнул за спиной. Потом ещё раз, ближе.
5.
От взмахов шатало. Поток воздуха тащил к морю. И вслед за исчезнувшим — 10 минут назад, полчаса? — такси он сорвался и понёсся напролом. Скомкались и пронеслись приплюснутые клумбы. Испуганно разбежались лавочки около летнего театра. Брызгами оранжевого света обдало колонны Графской пристани. Взмах. Перескакивая через ступеньку, он скатился вниз, и — с креном вперёд — побежал навстречу огням на противоположном берегу. Пара скачков, и широкий гранитный порог расслоился упругим, скрипучим настилом. Вблизи чавкала вода: слюнявила дерево, вылизывала сваи. Запахло мокрым канатом и солёной ржавчиной. И как только глаза свыклись с бросающейся под ноги пристанью, приноровились к мелкой дрожи поселений, тлеющих далеко-далеко, на той стороне бухты, — перед ним из пустоты воздвигся лайнер и разом и целиком заполонил всё поле зрения, будто был скрыт до того слепым пятном, теперь рассосавшимся. Паша замер, намертво ввинченный в пристань, а лайнер всё наплывал, разрастался в бока и в высоту, не чуя ни препятствий, ни запретов, никого, кто бы мог остановить механизм, вымотанный долгим тяжёлым скучным движением. С нетерпеливым рокотом изрыгали воду сливные отверстия. Борта, изрешечённые иллюминаторами, ослепляли. И нависала уже над заломленной назад, зажмуренной Пашиной головой огромная гора, уходящая кратером в ночную муть. Молчащий, неморгающий муравейник. Тишина стояла. Гора двигалась. Наконец пристань вздрогнула, как от брезгливого озноба, — лайнер замедлился, замедлился — остановился, уставившись вниз с тупым недоумением, — и в тот же миг насел, навалился — деревянные рёбра с хрустом сгорбились и раскрошились — и обломки рассыпались по нахлынувшей воде и сгинули в глыбе проглотившего их сияния.
6.
Его окликнули. Схватили за плечо и тряхнули. Крепко втемяшили под ребро. И вытолкнули на середину пристани — как будто её только что не разнесла в щепки горящая громада!.. С новой силой пронёсся маятник. Взмах. – Молчать. Деньги есть? – Стойте… Чё делаете, твари! — харкнул Паша. – Не ори! — и ему заехали в скулу. Взмах. Он отшатнулся, побежал, услышал топот, развернулся и начал пятиться. Наконец остановился, припёртый к высокой стенке. А чужак всего один. Смутная фигура, только кроссовки красивые, серебряные. Сверкают — не оторваться. – Нету денег, — вытаращился на кроссовки Паша. — Нету. Ничего — нет. Понял, сука? Чтоб ты подох. Чтоб у тебя все подохли! Взмах. – Понял? Хоть ты меня понял? – А ну ходь сюда, — прошипели кроссовки. Взмах. – Сюда. Взмах. Взмах. Взмах. Время сжалось, пристань сжалась, он сжался в точку — не схватишь, не найдёшь, не схватишь, не поймаешь, не схватишь, не поймаешь, не поймёшь! — и тут… – Вы… …пружина… – …все… …неожиданно… – …меня… …со свистом… – …просто... …разжалась! – …не догоните! Он оттолкнулся от стены — хрустнул сустав, треснул крик, — и мимо оторопелой тени юркнул вверх по лестнице, быстрее сквозняка. – Стоять! Взмах. Ступени кувырком катились вниз — раз, два, три! — ступни отлетали от земли — скок, скок, скок! — надо мчаться, надо мчаться — горит впереди колоннада, приближается колоннада, колоннада разжалась и пропустила сквозь себя. Взмах. Развернулся влево, узкая кишка сжата домами — в темпе, в темпе, нужен темп! Не сбавляй, головой не верти, дома — сгорают, деревья — с корнем, асфальт — содран. Догоняет крик, чужой крик, затылок грызёт, жрёт! Взмах. Поворот? Мимо серых квадратов, утыканных огнём. Поворот? Мимо бараков. Некуда свернуть. Вперёд! Прочь, прочь от крика, прочь от голоса. Уже пустырь? Взмах. Где мой дом? Взмах. Не хочу в дом, не хочу в пустой дом, не хочу один в дом. Дома больше никого, никого не осталось, никого дома нет и никогда не будет. Взмах. В тот вечер после поминок он оторвался от родни. Пошёл в центр, допоздна пил пиво. На большом экране перед ним крутили клипы, он послушно пялился в слова для караоке. Стало поздно, его попросили уйти. Он послушался. Добрёл до района и обнаружил, что стоит в начале длинной дороги. Со всех сторон наваливались комья старого снега, похожие на грязные кочаны цветной капусты. Противоположным концом дорога врезалась в его дом. Оставалось только пройти по ней. Долго идти. Но финиш неизбежен. И он шёл мимо жилых бараков. Мимо пяти гаражей. Четырёх огородов. Ворчащих собак. Свалки. Мимо немого пустыря справа. Вот дверь подъёзда. Зелёная дверь. За дверью — три лестницы. После лестниц — квартира. В квартире… И как только он представил, что его ждёт, ноги сами развернули его спиной к двери, за которой три лестницы, одна квартира, в квартире… — и, зажмурившись, он сорвался, будто выскочил утром на пробежку, и помчался прочь, прочь отсюда, а верные ноги гудели, верные ноги несли мимо воющего пустыря слева, мимо свалки, мимо кричащих собак, гудящих огородов, гаражей, бараков… Ничего не осталось, кроме людей и бараков. Взмах. Он бежал долго, и готов был бежать целую жизнь. Жжение в икрах, искры в воздухе, грифельные фигуры вокруг. Еле-еле долетает окрик. Окрик? Да, кто-то кричит. Зовёт? И правда… Несмотря ни на что, кто-то его зовёт. Может, чтобы услышать, нужно откликнуться? Всего лишь откликнуться… И тогда он остановился. И открыл глаза. И повернулся назад. И увидел, как мама тихо открывает дверь комнаты: «Вставай, соня ты моя, просыпаться пора». И увидел, как Тамара Ивановна наливает в тарелку суп и гладит его по голове, пока он ест. И увидел, как из поредевшего мрака вырываются серебряные кроссовки, и в такт с маятником совершает взмах чужая рука. И потому, когда незнакомец подбежал, и свет фонаря быстрым движением стёр ночную копоть с его лица, и когда схватил за плечо, и когда кулак беззвучно и уверенно скользнул по дуге, и удар маятника пришёлся слева, чуть ниже грудной клетки, и непоправимое сияние затопило все выемки и пустоты, так что не осталось ни точки, ни частицы мглы, — Паша впился в эти чужие, другие глаза и, не обнаружив в них даже мимолётной жалости, с глубокой и радостной благодарностью произнёс: – Наконец-то ты пришёл за мной, друг.
|
 Ингвар Коротков. "А вы пишите, пишите..." (о Книжном салоне "Русской литературы" в Париже) СЕРГЕЙ ФЕДЯКИН. "ОТ МУДРОСТИ – К ЮНОСТИ" (ИГОРЬ ЧИННОВ) «Глиняная книга» Олжаса Сулейменова в Луганске Павел Банников. Преодоление отчуждения (о "казахской русской поэзии") Прощание с писателем Олесем Бузиной. Билет в бессмертие... Комментариев: 4 
НИКОЛАЙ ИОДЛОВСКИЙ. "СЕБЯ Я ЧУВСТВОВАЛ ПОЭТОМ..." МИХАИЛ КОВСАН. "ЧТО В ИМЕНИ..." ЕВГЕНИЙ ИМИШ. "БАЛЕТ. МЕЧЕТЬ. ВЕРА ИВАНОВНА" СЕРГЕЙ ФОМИН. "АПОЛОГИЯ ДЕРЖИМОРДЫ..." НИКОЛАЙ ИОДЛОВСКИЙ. "ПОСЛАНИЯ"
Владимир Спектор. "День с Михаилом Жванецким в Луганске" "Тутовое дерево, король Лир и кот Фил..." Памяти Армена Джигарханяна. Наталья Баева. "Прощай, Эхнатон!" Объявлен лонг-лист международной литературной премии «Антоновка. 40+» Николай Антропов. Театрализованный концерт «Гранд-Каньон»
"МЕЖДУ ЖИВОПИСЬЮ И МУЗЫКОЙ". "Кристаллы" Чюрлёниса ФАТУМ "ЗОЛОТОГО СЕЧЕНИЯ". К 140-летию музыковеда Леонида Сабанеева "Я УМРУ В КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ..." К 50-летию со дня смерти Николая Рубцова «ФИЛОСОФСКИЕ ТЕТРАДИ» И ЗАГАДКИ ЧЕРНОВИКА (Ленинские «нотабены») "ИЗ НАРИСОВАННОГО ОСТРОВА...." (К 170-летию Роберта Луиса Стивенсона)
«Атака - молчаливое дело». К 95-летию Леонида Аринштейна Александр Евсюков: "Прием заявок первого сезона премии "Антоновка 40+" завершен" Гран-При фестиваля "Чеховская осень-2017" присужден донецкой поэтессе Анне Ревякиной Валентин Курбатов о Валентине Распутине: "Люди бежали к нему, как к собственному сердцу" Комментариев: 1 Эскиз на мамином пианино. Беседа с художником Еленой Юшиной Комментариев: 2
"ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ..." ВАЛЕРИЙ АВДЕЕВ ТАТЬЯНА ПАРСАНОВА. "КОГДА ЗАКОНЧИЛОСЬ ДЕТСТВО" ОКСАНА СИЛАЕВА. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ Сергей Уткин. "Повернувшийся к памяти" (многословие о шарьинском поэте Викторе Смирнове)
Александр Балтин. "Два двухсотлетия: Достоевский и Некрасов" "Идеи, в слово облеченные..." Памяти Валентина Курбатова "РУССКИЙ ХРИСТОС ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА". К 80-летию со дня рождения поэта "КАК АНГЕЛА РАСПЕЧАТЛЕТЬ..." К 190-летию со дня рождения Николая Лескова
|
Москва