29 января - день рождения Антона Павловича Чехова. О великом русском классике и о его творчестве написаны миллионы статей и научных работ. Мы же пойдём другим, "окольным" путём и предоставим "свидетельское слово" самому беспощадному и пристрастному русскому критику - Марку Алданову. Вашему внимания предлагаются отрывки из предисловия М. Алданова к книге И. Бунина "О Чехове". Вот так сложно. А как иначе? Это же - Чехов...

" ...Чехов был внуком крепостного крестьянина, родился в бедности, в глухой провинции, в мало образованной семье. Это могло предвещать трудную, медленную дорогу к успеху. Вышло как раз обратное. Тяжело жилось лишь в первые годы. Скоро открылись перед ним лучшие журналы России. Ему еще не было двадцати восьми лет, когда была поставлена его театральная пьеса "Иванов". В том же возрасте он получил Пушкинскую премию; сорока лет отроду стал академиком. Литературный заработок дал ему возможность очень недурно жить, содержать большую семью, купить имение, потом дачу в Крыму, путешествовать по Европе и Азии, подолгу жить в Ницце. Маркс приобрел собрание его сочинений за семьдесят пять тысяч золотых рублей. В западной Европе почти не было - да и теперь почти нет - писателей, которые проделали бы столь блестящую карьеру. Перед кем, например, из французских писателей так рано открывался доступ в Академию, в Comedie Francaise, кому из них издатели платили такие деньги?

Правда, мировая слава пришла лишь после его смерти. При жизни он был заграницей мало известен. В одном из своих писем он отмечает - очевидно, как "событие", - что его перевели на датский язык, и забавно добавляет: "Теперь я спокоен за Данию". Помню, я мальчиком, на заграничном курорте, узнал о кончине Чехова из немецкой газеты: в Баденвейлере от чахотки скончался русский писатель  Антон Чехов... Заметка была коротенькая, в пять-шесть строк, и вполне равнодушная (в России, напротив, было то, что можно было бы назвать - и называлось - взрывом национального горя).

Когда именно его открыли заграницей? Алексей Толстой уверял меня, что это было в начале первой войны: "Тогда союзникам спешно понадобилась русская душа". Это неверно. Уже в 1909 году Арнольд Беннет писал в своем "Дневнике" (запись от 26-го февраля): "Все больше меня поражает Чехов, все больше склоняюсь к тому, чтобы писать много рассказов той же техники" ("in the same technique"). (Позднее, переезжая на другую квартиру, он записывает:

"Купил другой экземпляр полного собрания Чехова. Не мог бы обойтись без него дольше"). В настоящее время в англосаксонских странах Чехов признан мировым классиком. "Ничей актив не расценивается теперь так высоко лучшими критиками, как актив Чехова", - говорит Сомерсет Мохэм в предисловии к "Altogether", - "Восхищаться им это признак хорошего вкуса... Не любить его значит объявить себя филистером"... <...> 

Чехов, к счастью для него, эмигрантом не был (а наверное стал бы им, если бы дожил до 1918-го года, и его замалчивали или громили бы в СССР те самые люди, которые теперь его там превозносят).

Очень они, как люди, были непохожи друг на друга. И все-таки что-то общее было, помимо огромного таланта. Оба были необыкновенно умны, оба обладали редким почти безошибочным вкусом; ценили они в литературе одно и то же, восторгались одним и тем же, не любили одно и то же. Оба боготворили Толстого и холодно (Иван Алексеевич и просто враждебно) относились к Достоевскому. Оба презирали то, что многие критики начала нашего столетия называли "декадентщиной", они сами "фокусничеством", а Толстой "пересоленной карикатурой на глупость".

Об их "credo" говорить трудно, - не любили они пышных слов. Оба не очень интересовались философскими и религиозными вопросами и говорили о них редко (между собой, вероятно, не говорили никогда). Обоим были чужды люди такого умственного и душевного склада, как, например, Владимир Соловьев или С. Н. Трубецкой. Представить себе Чехова или Бунина на кафедре какого-либо философско-религиозного общества просто невозможно. Часто цитируют слова Чехова: "Мое святое святых это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода". Не очень ясно, - не поймешь например, что такое "абсолютнейшая свобода", но, если это - "credo", то, пожалуй, Бунин к нему присоединился бы. <...>

...чуть ли не единственное чрезвычайно резкое, если не просто грубое, письмо Чехова (с разрывом "даже обыкновенного шапочного знакомства") было им написано В. М. Лаврову, говорившему в "Русской мысли" об его "беспринципности" (См. Б. К. Зайцев. Чехов. Литературная биография. Издательство имени Чехова. 1954 год, стр. 93.). Отмечу в настоящей книге слова Бунина: "Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было! Поездка на Сахалин, книга о нем, работа во время голода и во время холеры, врачебная практика, постройка школ, устройство таганрогской библиотеки, заботы о постановке памятника Петру в родном городе - и все это в течение семи лет при развивающейся смертельной болезни!

А его упрекали в беспринципности! Ибо он не принадлежал ни к какой партии и превыше всего ставил творческую свободу, что ему не прощалось, не прощалось долго".

Оба были чрезвычайно независимые люди. Они и в искусстве шли обычно "против течения". Предположение, что хоть одна их страница могла быть написана по "соцзаказу", не вызывает даже улыбки. Но так же мало считались они и с тем, что можно было бы до революции назвать заказом общественного мнения. "Скучная история", "В овраге",  "Деревня" были скорее вызовом убеждениям наиболее влиятельных критиков.

О литературе они друг с другом говорили постоянно. "Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего, вспоминает Иван Алексеевич. - Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет". Иногда Бунин читал вслух Чехову не свои, а его рассказы. Сам Чехов читать вслух не любил и не умел, у него была и плохая дикция, легкий дефект речи. Бунинское чтение его восхищало. Я не знал такого чтеца, как Иван Алексеевич, ни среди писателей, ни тем менее среди актеров. Иногда особенно в небольшой аудитории - он производил впечатление необычайное. Знаю, что людям свойственно в таких случаях преувеличивать свой восторг. Сохранился, например, рассказ Погодина о том, как молодой Пушкин в Москве читал свою "Комедию о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве": "Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами; без всяких притязаний; с живыми, быстрыми глазами, с тихим приятным голосом; в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов, мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную речь!.. Мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет"("Русская старина", т. XXVII, 1880 год, стр. 136.) и т. д.

Однако скажу, что навсегда в моей памяти осталось одно чтение Ивана Алексеевича, случайное, в его столовой, за чаем. Слушатель был, кроме меня, один: покойный писатель Нилус. "Никогда в жизни такого чтения не слышал, это верх совершенства!" - совершенно справедливо сказал он.

Чехов, думаю, не оказал большого художественного влияния на Бунина (уж скорее Тургенев "Поездки в Полесье" и, конечно, Толстой). Любили же они друг друга и как писатели чрезвычайно. "У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым, - пишет Бунин, - за всё время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, - я почти на одиннадцать лет моложе его, - но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, - теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: "Бунин уехал, и я один". - То же самое и я не раз слышал от Ивана Алексеевича, он говорил об этом с радостью, лицо его светлело. Вспоминает и Станиславский: "В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит и Антон Павлович и хохочет, помирая от смеха.

Никто не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении".

Не всегда они виделись на людях, и не всегда Иван Алексеевич бывал в хорошем настроении (бывал часто блистателен и тогда, когда настроение было плохое). В общем, жизнерадостность у него почти до конца была редкая. О Чехове принято говорить обратное. Он решительно это отрицал: "Какой я нытик? Какой я "хмурый человек", какая я "холодная кровь", - как называют меня критики? Какой я "пессимист"?.. "Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!"

Тут спорить трудно. Шестов называл Чехова беспощадным писателем. Бунин в разговорах высказывался еще много решительнее. М. Курдюмов в своей книге "Сердце смятенное" излагает содержание одного мрачного рассказа Чехова. Иван Алексеевич на полях пишет: "Да, везде (подчеркнуто им. М. А.) у него мерзость и ужас". Быть может, сам почувствовал несправедливость своей записи (ведь не "везде", конечно): читая в той же книге о "предельном внутреннем тупике" у Чехова, Бунин написал: "Преувеличение ужасное!" - Не любил всю жизнь преувеличений. Автора "Скучной истории" будто бы мучила участь человека, - И. А. раздраженно подчеркивает слово "мучила" и на той же странице приписывает:

"Любил завтраки, обеды, ужины, колбасу Белова". Это кстати мог бы написать и сам Чехов; ему замечание верно понравилось бы. Со всем тем, разница между беспощадностью и "посмотрите, как вы все плохо и скучно живете" не так велика, ее и установить трудно, и мало было выдающихся писателей, которые не подвергались бы упреку в "беспощадности", в "черной краске", в "поисках дурного в жизни и в человеческой природе". Правильно говорил Бунин в письме к С. А. Венгерову, напечатанном в начале первого тома его собрания сочинений: "В угоду традициям и благодаря незнанию народной жизни, некоторые неизменно прибавляли, говоря о моих произведениях, касавшихся народа: "а все-таки это не так" - и, никогда не приводя никаких доказательств, отделывались "отрадными" частностями, ссылками на Достоевского, Тютчева или Гл. Успенского и Чехова, хотя Успенского тоже упрекали в "хмуром и желчном пессимизме" и "полном незнании народа", хотя, укоряя меня Чеховым, почти слово в слово повторяли то самое, что говорили Чехову, укоряя его предшественниками его. Всё это, конечно, в порядке вещей. О "Мертвых душах" и о "Ревизоре" кричали: "это клевета, это невозможность". Гончарову пришлось выслушать, что он "совершенно не понимает и не знает русского народа". "Преступление и наказание" называли (и не где-нибудь, а в "Современнике") "клеветой на молодое поколение", "дребеденью", "глупым и позорным измышлением, произведением самым жалким". - Забавно тут то, что в молодости, после первых его рассказов, критики говорили о Бунине противоположное: нет писателя "более тишайшего, человека более умиротворенного".

"Тишайшим" и "умиротворенным" Иван Алексеевич никак не был. Не был и Чехов. Если б были возможны и, главное, нужны способы какого-то статистического подсчета добра и зла в жизни, изображенной и не в самых безотрадных их произведениях (о "Палате № 6" или о "Петлистых ушах" не приходится и говорить), он дал бы верно результаты неожиданные, не столь уж отличающиеся от тех, какие дал бы такой же анализ, например, для Гоголя. Не стоит об этом и говорить. Россия поняла, оценила, превознесла Чехова и Бунина, назвала их последними классиками, Что именно оценил по достоинству Запад?

У Чехова - большая публика преимущественно театральные пьесы, хотя они хуже его рассказов. Такие же подлинные шедевры, как "Палата № 6", "Скучная история", "Архиерей", "Степь", "Душечка", "Именины" едва ли могли быть поняты широкими  массами западных читателей: слишком им чужды быт этих рассказов и даже, в меньшей все же степени, их дух. Не говорю тут о знатоках. Сомерсет Мохэм справедливо называет рассказ "Архиерей" "one of the most beautiful and touching of his stories". Так же справедливо Беннет говорит, что "Палата № 6" - одно из самых необыкновенных и страшных произведений, когда-либо кем-либо написанных.

Однако и он был поражен в этом рассказе преимущественно его обличительной стороной (уж очень слово "обличение" не приложимо к Чехову). Действительно в Англии верно нет таких больниц, как описанная Чеховым; может быть, не было и в Чеховское время. Но ведь и в старой России не каждый день врачи попадали в те дома умалишенных, где прежде сами лечили. У Бунина на западе оценили лучшее, но, кажется, не все лучшее. "Господин из Сан-Франциско" включен во многие антологии мировой литературы. А "Жизнь Арсеньева", одна из самых замечательных книг в русской литературе, переводилась на иностранные языки гораздо меньше.

Разное бывает и мировое признание и не всегда оно прочно. Чехов наверное своей славы на западе и не предвидел. Но он знал себе цену. "Однажды, читая газеты, он поднял лицо и, не спеша, без интонации, сказал: "Все время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов", рассказывает Бунин в этой книге. Да, именно, "Горький и Чехов". На западе, при его жизни, даже неизмеримо больше Горький, чем Чехов. В 1904 году, за несколько месяцев до его кончины, вышла книжка в двести страниц:

"Жизнь и сочинения Максима Горького в оценке западноевропейской критики", перевод с английского А. М. Беловой". Мне она попалась совершенно случайно. Зачем она была напечатана, - трудно понять. А просмотреть ее не слишком нервному, ко всему привычному человеку стоит. В ней, конечно, говорится и о русской литературе вообще, упоминаются, как полагается, Толстой, Тургенев, Достоевский. О Чехове нет ни слова. Все о Горьком и чего только нет! Тринадцать глав, с заглавиями, по разделам. Последняя называется, например, "Этика Горького", - просто Кант или Декарт! <...>

Надо ли говорить, как драгоценно каждое замечание о Чехове Бунина. Немало восторженных отзывов о нем было и в письмах Ивана Алексеевича ко мне. Из этих писем большая часть (сотни!) погибла в Париже летом 1940 года. Все позднейшие, разумеется, сохранились. Скажу без колебания, что письма Бунина, страстные, часто гневные, полные резких отзывов о нелюбимых им людях, вообще интереснее Чеховских, - в них нет "канталупочек" и "собачек" в обращениях, нет "аутского мещанина" или "Царя Мидийского" в подписи, в них гораздо меньше шутливости, несколько раздражающей при чрезмерном обилии. В письмах ко мне 1940-1953 гг. есть, кажется, только одно упоминание об Антоне Павловиче - и, в виде исключения, не восторженное: "Я только что прочел книгу В. Ермилова. (В. Ермилов. Чехов. Молодая Гвардия. 1946). Очень способный и ловкий (опускаю одно слово. M. A.) - так обработал Ч., столько сделал выписок из его произведений и писем, что Ч. оказался совершеннейший большевик и даже "буревестник", не хуже Горького, только другого склада...

Пьесы его (Чехова) мне всегда были почти ненавистны. Ах, Толстой, Толстой! В феврале 1897 года он был в Птб. и сказал Суворину ("Дневник Суворина"): - "Чайка" Чехова вздор, ничего не стоящий... "Чайка" очень плоха... Лучшее в ней - монолог писателя, это автобиографические черты, но в драме они ни к селу, ни к городу. В "Моей жизни" Чехова герой читает столяру Островского и столяр говорит: "Все может быть, все может быть". За столяра Чехову ставлю 5 с плюсом, Толстому за все эти слова - 50 с плюсом; ведь даже это заметил и вспомнил: "Все может быть, все может быть" (письмо от 31 июля - 1 августа 1947 года). Тут Иван Алексеевич, конечно, "заострил" свою мысль, как и Толстой (Лев Николаевич сказал, что при чтении Чехова порою испытывает нечто вроде "профессиональной зависти". Кажется, он ни об одном другом писателе такого никогда не говорил.). В этой книге он высказался о "Чайке" лестно. Но Чеховских пьес вообще не любил, как и Толстой, хотя по другой причине: он говорил, что автор "Вишневого сада" не знал жизни в помещичьих усадьбах. Едва ли это верно: Чехов жил в них подолгу, не один раз (например, в Бабкине, у Киселевых), да и в этом необходимости не было. Он во всяком случае знал много больше русских помещиков, чем Иван Алексеевич - американских миллионеров из Сан-Франциско или убийц-садистов вроде Соколовича из "Петлистых ушей" (а оба рассказа принадлежат у Бунина к самым замечательным). Толстому же драмы Чехова не нравились собственно потому, что в них, по его мнению, не было действия. <...>