Чем мы отличаемся от китайцев? Существует ли в современном искусстве иерархия? Что общего у актуального искусства с православием? Как повторить успех «Синих носов»? Зачем надо вливаться в европейский мейнстрим?

Острецов рисует провокативные комиксы: обезличенных голых шлюх, штампованных суперменов. Окрест их голов выводит похабные граффити в духе сентенций пубертатных оболтусов. Отливает из сексшоповского латекса личины каких-то инопланетных чертей. Для акций, инсталляций и прочих галерейных игр.

Радикальный художник Острецов предпочитает подписывать работы подростковым именем Гоша. А вот дочку нянчит, похоже, Георгий — мужичок сорока с чем-то лет, с бородой и седеющей шевелюрой.

Раздвоение личности? Почему бы и нет. Разделение жизненных сфер: частное не во всём совпадает с публичным.

По диплому Острецов — театральный художник, окончил училище при Большом театре. Выставляться начал в середине 80-х, работал в тандеме с Георгием Литичевским.

Один из зачинателей художественного направления соц-арт. 90-е провёл за границей: был дизайнером у кутюрье Жан-Шарля де Кастельбажака, создавал реквизит — маски из латекса — для бессоновского «Такси».

На рубеже веков возвратился в Москву. И в круг актуальных российских художников. Делает иллюстрации для глянцевых журналов. Параллельно — эпатажные перформансы (в стенах государственных музеев и престижных частных галерей). Работает в различных техниках.

На выставках современного искусства в России и Европе показывает инсталляции, станковую живопись, скульптуру из латекса, видео, фото.

— У меня сложилось впечатление, что в современном искусстве нет иерархии. Существуют ли в данный момент вертикаль ценностей и ранжир имён? Или — система автономных векторов, совокупность горизонталей? У каждой галереи — свой штат художников, куратор озабочен раскруткой собственных подопечных. Тут не до гамбургского счёта...
— Своя иерархия была у концептуалистов. Что-то вроде интеллектуальной игры, правила которой задавал Андрей Монастырский.

Илья Кабаков — генералиссимус, а кто-то — только ефрейтор. До начала 90-х в актуальном искусстве прослеживалась определённая преемственность, опыт передавался от одного художника к другому.

А потом пришёл рынок. Сместились критерии: интеллектуальную иерархию потеснила коммерческая. Важно, в каких коллекциях находятся работы художника, какова репутация этих коллекций.

Место в ранжире зависит от банального коммерческого успеха. Не от количества выставок, а от стоимости работ. Государство сейчас не поддерживает художников.

Те же концептуалисты имели возможность обеспечить себя, зарабатывая книжными иллюстрациями.

Советская власть оставляла такие лазейки: альтернативность настроя не помешала многим из них обзавестись хорошими мастерскими.

Нынешняя социальная ситуация диктует другие правила поведения. Статус художника определяет цена на его работы. Звучность имени — выручка на аукционах.

— Но это же ловушка: для того чтобы продавать, нужно делать то, что покупается.
— Ситуация выживания — в духе Дикого Запада. Художнику приходится думать, как сохранить своё лицо и при этом удержаться на рынке.

Можно быть очень талантливым, но так и не реализовать свои замыслы. Если их отторгает коммерческий контекст. Я вот работаю с галереей Марата и Юлии Гельман. Но Марат отказался профинансировать мою инсталляцию для выставки соц-арта в Третьяковской галерее, которую собирал Андрей Ерофеев.

Формулировка была такой: «У Острецова нет перспектив на продажи». Однозначного рецепта успеха не существует. Если работы хорошо продаются, возникает опасность самоповтора, соблазн тиражирования идей.

Есть и другой путь — игра на опережение конъюнктуры. В основе феномена таких творческих групп, как тандем Дубосарский и Виноградов или «Синих носов», — грамотная аналитика.

Изучают ситуацию и выдают арт-продукт: достаточно деперсонализированный, но приспособленный к ожиданиям рынка.

Искусство маркетинга — одна из стратегий существования художника. И принимают её отнюдь не бездарные люди. При всей простоте использованных приёмов, мало у кого получается повторить успех тех же самых «Синих носов».

— Авангардная музыка оперировала «фактурами», красивая мелодия была абсолютным табу...
— Нечто подобное было и в современном искусстве. Художники «новой волны» 1980-х, к которым принадлежу и я, считали, что писать на холсте масляными красками просто неприлично.

Обращение к нетрадиционным техникам помогало раскрыть себя с неожиданной стороны, высвободить подсознание.

Но времена меняются. Меняются представления о художественном материале, о жизни вообще. Сейчас я могу позволить себе холст, а в 20 лет не мог. Есть не на что было.

Станковую живопись я не люблю. Написал полотно, большое, в стиле комикса, где выведена фраза «Живопись — это старая блядь для богатых мудаков».

Картина для меня — лишь один из элементов инсталляции. Владею техникой живописи, с рисунком — никаких проблем. Но для выражения моих идей картины недостаточно. Вот почему я обращаюсь к инсталляциям, ввожу в них механические штуковины, скульптуру.

Коллекционеров же интересует в основном живопись. Приходится идти на определённый компромисс. Делаю даже заказные портреты. Но вкладываю в них заряд провокации. Не изменяю себе — и клиенты довольны.

Процесс адаптации может быть плодотворным, если за ним стоит творческий диалог. Сама эстетика поп-арта, с которой я работаю, достаточно пластична, гибка. Позволяет производить разнообразные манипуляции с языком масс-медиа и массовой культуры.

— Направление, к которому вас причисляют, называется соц-арт. Не соцреализм, а...
— Социальное искусство. У Ерофеева сейчас выходит большая книжка про соц-арт. Советской власти и большинства её атрибутов уже нет, но сохраняются идеи тоталитарности, преклонения перед властью.

Художник должен владеть левым дискурсом, чтобы смотреть критическим взглядом на окружающий мир. Российская почва благодатна для вызревания социального искусства: жизнь богата абсурдными ситуациями.

Кажется, что со времён Гоголя и Салтыкова-Щедрина ничего не изменилось. И не изменится никогда (смеётся).

Я российские фабулы перевожу на международный язык образов. В эпоху глобализации мы все начинаем говорить по-английски (компьютерное наречие).

То же происходит и с пластическим языком. Сложился интернациональный словарь. Язык поп-арта многое позаимствовал из арсенала массовой культуры: комикса, рекламы, политической пропаганды.

Где раньше висели транспаранты «Слава КПСС» — теперь баннеры с рекламой «Кока-Колы». Таблички с названиями московских улиц давно уже двуязычны, под кириллицей появилась надпись на латинице.

Искусство не может держаться за «русскую букву», нужна конвертация смыслов. Иначе окажешься в разряде экзотов, наряду с африканскими художниками.

Нужна ли нам такая уникальность? Чтобы войти в международный арт-контекст, русский художник должен говорить на языке, понятном европейцам. Уметь его средствами выражать свою национальную самобытность.

— Почему нужно вливаться именно в европейский поток? Можно ведь перенять опыт китайских соседей, отправляющих на экспорт местную экзотику, социальную в том числе.
— Мы же не палочками едим. Китайские лица — уже экзотика. А русский человек от европейца ничем не отличается. Внешне.

Мы во всём стараемся копировать Европу. Специфика связана с феерическим абсурдом российской повседневности, с тоталитарным стилем мышления. С ментальным наследием прошлого — и советского, и монархического. С духом анархической вольницы, который прячется в подсознании.

Если всё это перевести на нормальный европейский язык, получится уникальный продукт. Что, собственно, и делали в своё время конструктивисты, футуристы, Малевич, Кандинский.

А потом наши художники перешли на обособленный диалект, стали мыслить категориями соцреализма. Вести диалог на этом наречии с европейцами невозможно — не поймут. Только с китайцами.

И не все настроены на диалог. Интересных молодых художников у нас не так уж и много — не у кого учиться, не у кого знания перенимать.

Кругозор у молодёжи довольно широк — послушал одного, второго, прошёл по верхам, а вот погружаться вглубь стремления не возникает.

Не прижилась в России система творческих мастерских (в западных школах маститый художник набирает курс, берёт на себя ответственность за становление подопечных).

Наши новички — сами с усами. Вот и появляются дутые фигуры. Анна Жёлудь, например.

То, что она выставляет, не имеет никакого отношения к современному искусству. Оформление модных магазинов, дизайн для бутиков.

Художницу ничуть не заботят экзистенциальные проблемы, которыми, собственно, и должно заниматься искусство. Поколение, к которому она принадлежит, не ощущает связи с интеллектуальным наследием своих предшественников.

Слава и деньги пришли к молодым на удивление быстро. Но, на мой взгляд, их путь заведёт в тупик.

— Неужели все молодые художники так безнадёжны?
— Нет, конечно. Алина Гуткина или Ира Корина чутко относятся к традициям. Общаются с художниками других поколений. Пытаются перенять их опыт и понимание искусства. Создают умные и очень неожиданные работы.

Мне нравится то, что делает Оля Божко. Моя жена — Люда Константинова — очень интересный художник. По-настоящему актуальным искусством занимается арт-группа «ЕлиКука» (Олег Елисеев и Евгений Куковеров).

Уважение внушают социальные провокации группы «Война». Например, её участники перелезали через ограду Белого дома, а на его фасад проецировали череп с костями.

Но они считают себя не политячейкой, а художниками-акционистами. Жёсткие акции. Непонятно, как этих ребят ещё не посадили в тюрьму.

— Что ощущает художник, когда создаёт эфемерный проект: рисует на стене, которую завтра закрасят, строит недолговечную инсталляцию?
— Нет ничего более вечного, чем преходящее, эфемерное. Известно, что первый писсуар Дюшана был разбит. То, что мы можем увидеть, — реплики, восстановления.

Малевич неоднократно «репродуцировал» свой квадрат. Если идея стоит того, она обязательно найдёт своё воплощение. Пусть даже годы спустя.

Самые интересные вещи восстанавливаются, реконструируются. Я слышал, что где-то за границей собираются выстроить Дом Советов, проект которого так и не был реализован в Москве.

Боязнь исчезновения осязаемых «улик» твоего труда не должна обуздывать смелость замысла. Идея художника всё равно продолжает жить — в фотографиях, на видео, в отражении масс-медиа.

— Важно ли для художника создать собственную мифологию? Вы вот придумали некое Новое Правительство.
— Задача любого художника — выработать своё видение, сказать новое слово. Шагал, к примеру, ввёл в картины полёт, придумал собственную мистическую реальность.

Моё Новое Правительство — реакция художника на проблемы социума, в котором мы существуем. Как жить, чтобы жить лучше? Как спасти человечество от угрозы планетарных катастроф? Может, эвакуировать в космос?

На меня повлияли концепции Константина Циолковского, который в свою очередь был заражён идеями Николая Фёдорова.

Уникальное слияние науки и религии. Собирались воскрешать мёртвых, сделать людей бессмертными. Размножаться уже не нужно (Фёдоров был страстным женоненавистником).

А поскольку на Земле места для всех воскрешённых не хватит, лишние души нужно вывозить на другие планеты. Осваивать звёздную целину. Вот для чего Циолковский придумал ракету.

Приступы бреда, научные прозрения, культурные открытия — всё было взаимосвязано, всё переплетено.

Поражает мощь этого философского идеалистического порыва. К этому нам стоит стремиться.

Нужно браться за проекты социальных реформ, невзирая на их утопичность. Надеюсь, какие-то открытия удастся совершить и мне.

Создание подобных проектов открывают много возможностей для художника, спасают меня от творческих кризисов. Я обращаюсь к Новому Правительству и решаю с ним различные глобальные проблемы.

В данный момент работаю над проектом, связанным с похоронным сервисом в социальном государстве. Сейчас создаю новую эстетику для кладбищенских ворот. Их створки раскурочены взрывом. Идея — победа над смертью, прозрачен религиозный подтекст.

— Акции современных художников часто напоминают архаический ритуал. Не хватает лишь чистой веры в силу жеста и слова. Возможен ли в актуальном искусстве смысловой скачок от мирского к сакральному.
— Настоящее искусство — всегда сакрально. Но художник должен соотносить традицию с нынешним днём, с современностью. Иначе всё, что он сделает, будет пропитано ложью и фальшью.

Нельзя бесконечно копировать живопись мастеров Возрождения. Суть христианского феномена европейской культуры и заключается в том, что человек ощущает себя суверенной персоной.

Художник самолично предстаёт перед Спасителем. Реализует свою миссию и свою личность в том времени, в котором ему выпало жить.

Раскрыть предназначение — вот задача художника. Пусть даже то, что он создаёт, эфемерно, недолговечно, подвержено разрушению.

Христос не писал книг, за ним записывали ученики. Современный художник в первую очередь — философ. Кодексы Бойса или Уорхола едва ли не интересней, чем их картины. Важно, как человек мыслит.

Тот же Годар — оригинальный философ, который реализуется через кино.

— Смотреть его фильмы трудно.
— Я его фильмы 60-х смотрю с огромным интересом. Мысль у Годара спаяна с визуальным рядом, в отрыве от экранных образов её трудно воспринять адекватно. Здорово сделано.

Конечно, это — кино не для всех. Так ведь и философия — не бульварное чтиво, и настоящее искусство — не для всех, не увлекает широкие массы.

У нас до сих пор не понимают квадраты Малевича. Увидев их, «любители искусства» смеются. Мы в России по-прежнему живём в XIX веке — советское время законсервировало интеллектуальное развитие масс, затормозило его. Уникальная культурная ситуация.

— Вы долго прожили за границей; что дал европейский опыт?
— Я прожил во Франции 10 лет. Потерял там лучшие годы своей жизни. Не работал на родине, меня успели забыть. Когда вернулся, мало кто осознавал, что я стал выставляться раньше, чем все модные нынче художники.

Думают, Острецов заявил о себе только в 2000 году. А первые выставки были ещё в 1986. С группой «Детский сад», с Тимуром Новиковым.

Единственный бонус от долгого пребывания за границей — утрата иллюзий по отношению к Западу. Я знаю, чем Европа живёт.

В последнее время много сотрудничаю с английскими, немецкими, американскими галереями. Но без иллюзий. Выполняю свою работу. 10 лет, проведённые во Франции, дали мне возможность трезво оценивать ситуацию.

— В зарубежных коллекциях есть ваши работы?
— Чарльз Саатчи (влиятельный британский коллекционер и промоутер современного искусства. — С.А.) недавно купил две большие инсталляции...

— Что для русского художника приятней — оказаться в коллекции Саатчи или в собрании Третьяковской галереи?
— В стенах Третьяковской галереи я выставлялся впервые ещё в 1988 году. В отделе современного искусства есть большая коллекция моих работ.

Третьяковка — что-то родное, привычное, «домашняя кухня». Острецов и в Русском музее есть. Доволен, конечно, что в России я — музейный художник. Не на главных ролях, но в «ретроспективах» представлен.

Что касается коллекции Чарльза Саатчи, это вспомогательный инструмент. Включение в его каталог влияет на продажи, на становление интернациональной карьеры. Дома у меня всё в порядке. Чтобы двигать идеи дальше, нужно влиться в международный контекст.

— Как повлияло на вас рождение дочери?
— Художник живёт вне обыденной логики, выбирает путь социального отторжения. Но ему не стоит бояться трудностей — помогает Господь.

Рождение ребёнка — только во благо, меняет жизнь в самом позитивном ключе. Как только Лёша Каллима стал отцом, он получил Госпремию, лучше продажи пошли, он смог, наконец, выехать из коммуналки.

И у меня с рождением дочери стали происходить всякие чудеса. Одна американская галерея выразила желание сотрудничать: сегодня прислали посылку с детскими вещами из какого-то супер-магазина.

Крупный коллекционер заказал три работы. Деньги предложил перечислить на счёт ребёнка, когда вырастет — проценты набегут.

— Как дочку назвали?
— Марфа. По святцам, в честь Марфы Дивеевской. Я ведь православный человек.

— И как же вы примиряете православие с актуальным искусством?
— Они взаимосвязаны. Традиция питает актуальное искусство. Современный человек носит штаны не потому, что он их придумал. А потому что такую одежду носили отцы.

Беседовал Сергей Анашкин (журнал «Татлин»), "Частный корреспондент"